Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-4

— Но ты хоть к ним привык? Ко всему же привыкаешь.

— К ним не привыкнешь. Во-первых, их становится все больше, а во-вторых, они начинают наглеть…

Может быть, это больные люди, страдающие боязнью открытого пространства. Или — боязнь открытого пространства, это один из симптомов их болезни. Тогда — тишина и темнота подземелий, — среда их обитания, и лекарство от их болезни, которое позволяет им поддерживать себя в приличной физической форме.

Тогда все остальное, их внутренний мир, может принимать любые болезненные очертания. Если у них нарушения в мозгу. И их философия, — философия больного, воспаленного этой болезнью, воображения.

Но из чего следует, что он знает их философию? Из чего следует, что их философия, это философия буддизма, — на которую он угрохал за последние два месяца столько времени? Из чего следует что у них вообще есть философия, — и именно их философия ведет их по жизни, ставя перед ними различные конкретные цели?

Не из чего…

Если они — учителя. Эти — махатмы. То у них должны быть ученики.

Но монастырь пустой. Не один десяток лет.

Про новый набор там ничего не знают…

Гвидонов умел ждать. Он многое чего умел по жизни, и еще больше не умел… Но ждать он умел, — нужно отдать ему должное.

Он знал, — когда становится бесполезно колотиться головой о кирпич, нужно просто отойти, и какое-то время не прикасаться к нему.

Чтобы не ушибиться.

А к лягушатникам он не поехал. Не хотел и все, — хоть топором его чеши.

Ждать, ждать и еще ждать… Был бы жив его великий теска, он бы произнес и эти слова.

— Володя, — сказала ему Мэри, — ты не будешь возражать, если я перевешу твои рубашки и брюки в шкаф. Там они будут меньше пылиться.

Гвидонов ничего не ответил, только посмотрел на нее.

Возвращаясь из своего далека.

К этому зеленому чертику.

Которого нет в реальности, и быть не может.

Или определить ее на работу, чтобы она не торчала целыми днями дома, или он когда-нибудь повесится… Если не сейчас…

Потому что, это — невозможно вынести! Такой бесцеремонности!

Рожать лучше в Лондоне.

Тем более, англичанке.

Не нужно рожать в Кызыле. Тем более, что Гвидонов, иногда выбираясь в город, видел, — кто от таких родов получается.

Когда, то и дело, встречал пустые глаза идущих навстречу людей.

Раньше были водка и анаша.

Теперь, — пошли тяжелые, убийственные вещи.

Третьесортный, из отбросов производства, героин. Такой же кокаин. И то, что здесь называли опиумом, — коричневое, попахивающее навозом дерьмо. От регулярного употребления которого, человек превращался в животное уже через месяц. С этого мгновенья до гробовой доски его отделяло от трех до десяти лет. В зависимости от природного состояния здоровья.

На углах улиц околачивались невзрачные, поплевывающие семечками, продавцы. Нужно было лишь отдать им деньги, — и такой благодетель кивнет тебе на пустую сигаретную пачку в канаве. Ты схватишь ее жадно, — и в ней найдешь долгожданное, — дозу, завернутую в обрывочек местной прессы.

В которой, — а Гвидонов просмотрел годовую подписку, — ни слова не было о волне небывалого счастья, захлестнувшего город.

А все какие-то более важные вещи…

Как-то получалось, что вместо того, чтобы пользоваться днями досуга и изучать тонкости буддизма, Гвидонов все чаще захлопывал очередной пыльный талмуд, и смотрел куда-то, не видя, перед собой.

В какие-нибудь абстрактные одурманенные зельем глаза… До которых ему, как до и фени, нет никакого дела.

Большой пряник и большой кнут.

Больше ничего.

Только кнут и пряник, — и бесчисленное количество коктейлей, составленное из этих двух составляющих. Побольше кнута, поменьше пряника, поменьше кнута, побольше пряника… А то и вовсе можно обойтись без пряника, пряник, — несказанное счастье.