Владимир Орешкин - Вдох Прорвы

Был третий раз…

На этот раз дома, на кухне, — когда я готовил «зеленый» салат. Из молодой капусты, укропа и чеснока.

Я все это тонко резал, потом полагалось полить изделие маслом, посолить, перемешать как следует, — и объедение готово к употреблению. Я называл это: «салат первомайский», поскольку витаминов в нем было завались и больше…

На этот раз я почувствовал приближение. За несколько секунд до того, как все случилось, мне стало словно бы не по себе.

Только что колдовал над салатом, вдруг что-то случилось в мире, или во мне самом, — что-то произошло, что-то стало не так.

Я отвлекся от блюда, желая понять, что это такое переменилось, — но времени на мыслительный процесс уже не оставалось. Я сполз со стула, — словно со стороны видя, как сползаю с него на пол…

Опять — тьма… Тьма лишает эмоций, во тьме невозможно бояться, и безразлично, какое впечатление ты можешь на кого-то произвести… Там и нет никого… Или это не так?..

Во тьме тебя нет, — но там есть какая-то протяженность. Не время, другая какая-то протяженность, выше времени, более правильная, — поскольку время, всего лишь декорация, всего лишь подражание той, истинной протяженности, которая бывает во тьме. Время, — всего лишь жалкая пародия на нее.

Когда прикасаешься к этой протяженности, меняешься… Тебя нет, но ты меняешься… Поскольку протяженность эта — никогда не лжет. Во тьме нет понимания или непонимания, только прикосновение и изменение, — будто бы настала пора меняться, — и то, что было интересным, перестало существовать, а нового ничего не смену не пришло. Так что: ничего не осталось…

Когда я оклемался, оказалось, что валяюсь под кухонным столом с ножом в руке, к которому прилипла полуразрезанная веточка укропа.

Ну, конечно, — тут же начало трясти. Но как-то лениво, скорее больше по привычке бояться, чем от настоящего страха, который приходил раньше.

Выживать, — постепенно превращалось в мою хорошую традицию. Жаль только, неизвестно, когда она закончится, через пять минут или через сутки.

Но сегодня, я опять не скончался.

Если человека регулярно ставить к стенке, но каждый раз палить мимо, что с ним, в результате, будет?

Наверное, таких экспериментов еще не проводили, даже в самых бесчеловечных концлагерях… Я — оказался первым подопытным.

Неизвестная зараза в моем организме, которую не смог определить ни один томограф, взялась перекрывать во мне какую-то главную артерию. Сожмет кулачек, я отрубаюсь, — подержит немного, чтобы еще теплилась какая-то жизнь в теле, и ослабит хватку в самый последний момент, когда душа уже готова отделиться от тела.

Чем не расстрел?..

Никто не может мне помочь. Ни медицина, ни друзья, ни я сам.

Сегодня ослабила, завтра — не ослабит…

Я не сделал в жизни главного, ради чего появился на свет… После всяких трясучек и страхов, после беготни по врачам и панических мыслей о собственной кончине, после какого-то ступора, в который я то и дело входил, — в результате осталось только это.

Чего-то не совершилось в моей жизни такого, ради чего я появился на свет… Страшно, обидно, до слез жалко себя было из-за этого, — из-за того, что я не выполнил в жизни какой-то задачи.

Жениться?.. Нарожать детей?.. Починить тысячный холодильник?.. Что, что, что я должен был сделать, и не сделал еще, — из-за чего мне так не хочется уходить из жизни?.. Откуда я знаю, что.

Я не знал этого, не знал кучи других — совершенно необязательных вещей. Но одно знал точно: эта самая жизнь пустая и никчемная вещица, если она так глупо и по-дурацки может закончится.

И заканчивается, — глупо и по-дурацки… У всех.

Ведь меня через год никто не вспомнит, — как никто, кроме меня, не вспоминает мою маму. Ну, может, остались какие подружки, помнят, просто не звонят мне. Но уж бабку с дедом не вспоминает никто, — это точно.

Точно так же, не будут вспоминать меня… Хотя, можно подумать, мне тогда будет очень уж нужна чья-то память.

Жил — и нет, жил — и нет. Зачем она вообще нужна, такая распроклятая жизнь… Вот зеки, годами сидят в туберкулезных камерах, где битком набито народу, — но не один не просится умирать от такой жизни. Или больные, которые знают, что не могут выздороветь, будет только хуже и хуже, впереди будет много боли и страданий, а потом, через несколько лет нескончаемых боли и страданий, они умрут. Никак иначе… Ни один из них не просится умереть сейчас.

Почему? Что в жизни, — такой простой, животной, полной грызни, желания денег, инстинкта деторождения, других инстинктов, из которых эта дерьмовая жизнь вся и состоит, что в ней такого, — что никогда не хочется уходить из нее?..