Энтони О'Нил - Фонарщик

В это время у входа в домик Макнайта Канэван вглядывался в таявшие на небе звезды, а на Кэндлмейкер-рау в своей маленькой комнатке с криком проснулась Эвелина Тодд.

Канэван стоял в низине парка на Принцевой улице. Он вытянул руку и почувствовал, как снежинки опускаются на ладонь и тают, а вода просачивается между пальцами. Затем в задумчивости поддел ногой причудливый горный хребет из черных листьев, тот с хлюпаньем переломился, и он услышал шорох разлетающейся листвы. Медленно перевел взгляд с пестрого уличного освещения — красных фонарей табачников, голубых ламп аптек, рождественской иллюминации — на утонувший внизу парк, а затем снова вверх на сияющие арабески окон Старого города. Видел мелькающие тени и развевающееся белье. Чувствовал запах дымящихся каминов. Слышал сладострастные крики и песни. И все пытался уловить какую-нибудь фальшивую ноту, какое-нибудь хоть мелкое упущение в этом подробном до мелочей воспроизведении жизни. Но расстилавшееся перед ним покрывало было выделано безупречно, это была такая чистая работа, что никакого изъяна в ней найти не удавалось.

Он прошел мимо помоста, где, дрожа от холода, свернулись калачиком двое бродяг. А они — реальность или демоническая иллюзия? А поезд, с пыхтением отъезжающий от вокзала Уэверли на восток, сделан из атомов или из снов? А звуки органной музыки, доносящиеся из какой-то церкви на Хай-стрит, — первичные звуки или эхо, отражающееся в чьей-то громадной мозговой доле? А сам Эдинбург — настоящий город или проекция бессознательного молодой женщины?

Макнайт всегда безрассудно стремился к истине, а Канэван всегда говорил, что путь к Богу есть интуитивное знание… Так почему же сейчас ему так трудно примириться с правдой? Книги в библиотеке Макнайта, Библии-близнецы, их встречи со Зверем в то время, когда — они точно знали — Эвелина не спала…

Поверить в это было слишком больно, поскольку тем самым он лишался личной судьбы — единственной милости, которой искал у Бога; поскольку это означало, что не он выбрал мученичество, а оно ему было предписано. Более того, если он отвечал не перед Господом, а перед измученной молодой женщиной, тогда что же значила жалость к ней? Любовь к ней? Самопожертвование ради нее? Что это такое — не иметь своего «я»?

Он видел, как облачко пара от его дыхания поднимается в темноте неба, как дым из трубы. Чувствовал колючий, жалящий щеки ветер. Во рту все еще сохранялся вкус горчицы после щедрого ужина у Макнайта. Никогда, ни на какой стадии он не ощущал себя более живым. И тем не менее ни на какой стадии не существовал.

— Вся эта библиотека, — говорил Макнайт, обводя комнату рукой, — полки, все, что на них… все это проекция… метафора ее разума, ее памяти. Весь этот домик — всего-навсего фантазия. Улицы, по которым мы ходим, — безупречное воспроизведение реальных улиц. Воздух, которым мы дышим, — абстракция снов.

Он посмотрел прямо на Канэвана и, догадываясь, как может воздействовать откровение, протянул руку, чтобы поддержать товарища и подтянуть его к истине.

— И вы, и я, — шептал он, — мы оба… Я боюсь, мы тоже всего-навсего вымысел воистину необыкновенного воображения. В какой-то неизвестный момент, во тьме скрытых воспоминаний, — говорил он, — разум Эвелины подвергся жестокой осаде, его лишили естественного выхода, он пророс внутрь, щедро питаясь рассудком, знанием, всеми средствами познания, и из архетипов, более даже сложных, чем живые существа, смонтировал целые преломившиеся в сознании города и их население. Он объективировал свои собственные представления и наделил действующих лиц голосами и лицами, он приютил и вскормил их, дал им жизнь, память и душевные качества. И все это в теневом мире воображения, отрезанном от категории времени, в отдельном сознании, огромном, как Эдинбург, и глубоком, как ад.

Зверь родом из нижнего мира, из какого-то подземного царства, куда мы всего лишь заглянули, но он обладает по меньшей мере сверхъестественной силой и может врываться в реальность, царапать послания на стенах, выдирать страницы из Библии и убивать людей на улицах. Мы — я говорю это с сожалением — не обладаем такой силой. Но мы и не были задуманы для этой цели.

Он сам был составной фигурой, утверждал Макнайт, смесью живых лекций и мертвых философов. Его внешность — что тут скажешь? — испарения привлекательных черт, слепленные необыкновенно дисциплинированной памятью. Его история? Сфабрикована, и никакая ее энергия не в состоянии предотвратить того, что она поблекнет вслед за ним. Его жена? Мираж. Студенты? Зеркальные образы реальных молодых людей. Его задача? Что ж…