Энтони О'Нил - Фонарщик

Фонарщики пожали плечами.

— Она могла быть не одна. С клиентом.

Ничего.

— Кто-нибудь знает такую девушку? Может, кто-то из вас дал ей повод для расстройства или вывел ее из себя?

Ни слова. Гроувс засопел.

— Конечно, вы читали об убитых. Может, кто-то из вас имел на них зуб? Желал им зла? Или хотел поквитаться с ними с помощью темной силы?

Последовало коллективное шевеление бровями — до светлячков дошло, что они сами оказались под подозрением, хотя не знали точно, как себя вести.

— Тогда все, у меня больше нет вопросов, — закончил Гроувс. — Но вас могут вызвать еще, пока не закончится следствие по этому отвратительному делу. Я прошу вас быть бдительными и внимательно посматривать кругом, потому что никогда не знаешь, что может попасться на глаза. И не зарекайтесь. Кто знает, в одну прекрасную ночь могут наброситься на вас, и потом ваши останки отвезут в морг, подумайте об этом. Настали мрачные дни, джентльмены, и я рекомендую вам быть осторожными. И если вы что-то скрываете, что-то прячете под своими кепками, будьте уверены, инспектор Гроувс обнаружит это что-то, как клеща на собаке, и вырежет тупым ножом.

Он еще раз пронзил их взглядом прищуренных глаз, но большинство уставились в пол с обычным свойственным им придурковатым видом, как будто они терпели такие выволочки каждый божий день. Что, учитывая холерический нрав Клейпоула, было весьма вероятно.

«Так я и думал, ничем они мне не помогли, я не увидел ни в одном из них зверской злобы. Прингл сообщил, что, пока я говорил, никто не затрясся, не побледнел и не разозлился, и я ушел в убеждении, что эта Эвелина не имела никаких оснований клеветать на фонарщиков, они ничего не знают об убийствах, и единственный известный им черт — это янки».

Канэван нырнул в Старый город после тяжелых ночных разговоров у трескучего камина Макнайта. Новые теории профессора рябили пустотами, были весьма эксцентричны — профессор сам признавал это — и такие чудные, что он не осмеливался донести их до ушей даже близких друзей. Но в свою защиту он заметил, что бывают в истории критические моменты, когда события и их экстраполяция сливаются и образуют такую грозовую тучу, что теории, раньше казавшиеся невероятными, взрываются откровением, а люди, почитавшиеся за безумцев, принимают ореол пророков. Нет, поспешил он прибавить, не то чтобы он примеряет на себя какую-нибудь трансцендентную мантию. Его вынесет сама реальность, сказал он, если еще существует способная на это реальность.

Они расстались, как всегда, тепло, но Канэвана тревожил энтузиазм, с которым профессор излагал свои взрывные теории, — он был похож на неосторожного мальчишку, рискующего споткнуться в заброшенном форте возле бочки с порохом. Он также не был уверен, что при всех неоднократных заверениях профессор действительно больше всего радел о безопасности Эвелины. Иногда и впрямь можно было подумать, что она для него просто искалеченный пациент, которого нужно внимательно осмотреть и продемонстрировать с церемониальной бесчувственностью, свойственной докторам, преподающим в Королевском госпитале.

— Не забывайте, что мы говорим о молодой женщине, а не о крокодиле, — на определенной стадии строго сказал Канэван.

— Вы об Эвелине? Эта женщина не может не нравиться, — согласился Макнайт. — И я никогда не говорил, что она в чем-то виновата.

— Но ваша теория основывается целиком на ее вине.

— Моя теория выше подобных традиционных представлений.

— Да, но вы должны признать: мы еще не достигли стадии, когда подобными теориями руководствуется суд, как бы глубоки и восхитительны они ни были.

Канэвану это было так важно, что он стиснул кулаки, надеясь только, что профессор не заметит.

Костяшки у него на руках еще были белыми, мышцы все так же напряжены, он не мог успокоиться и, несмотря на тяжелый холод, от которого все вокруг заиндевело, возвращался домой самым причудливым путем, защищаясь от мороза фразой, подобранной им этим вечером для отопления апартаментов своего сердца: «Эта женщина не может не нравиться».

Она, разумеется, покорила его тут же. То странное чувство узнавания, с которым он переступил порог ее комнаты, ее взгляды, которые она бросала на него в поисках поддержки, — Канэван чувствовал, что находился во власти более мощных, не просто рациональных сил. Это не было в точности романтической любовью, во всяком случае, в том виде, в каком ее обычно себе представляют. Эвелина не была неземной красоты — не Эмилия Харкинс, — и его чувства не были загажены безумием похоти. Скорее можно было говорить о всепоглощающем чувстве понимания и полной уверенности в том, что тут трагедия в сочетании с потребностью защитить и укрыть ее, которая в Канэване была куда сильнее плотских желаний. Его эти эмоции, как всегда, измучили, и он боялся, что у него недостанет сил достойно их выдержать и одной его физической силы для этого не хватит. А то, что он предназначен защитить Эвелину, практически не вызывало у него сомнений: он чувствовал это сердцем так же ясно, как видел глазами. И если для того, чтобы оградить ее от немыслимых обвинений — первая и важнейшая его задача, — Канэвану придется скрестить шпаги с добрым другом профессором Макнайтом… что ж, так тому и быть.