Брюнония Барри - Читающая кружево

Когда Джек вытащил меня на поверхность, я заметила, что Мэй уже плывет к нам. Свет, который я видела, был не воображаемым, его испускал фонарик Джека — именно его рука вернула меня к жизни. Было ужасно. Плохо и больно. Вдобавок Джек пытался меня удушить — прижимался губами к моему рту и делал искусственное дыхание, одновременно удерживая нас обоих на плаву, пока не подоспела помощь.

Мэй вытащила нас на берег и встала над нами. Я пыталась объяснить, что нужно нырнуть за Линдли, но не могла издать ни звука. Каждый раз, когда пробовала заговорить, меня рвало соленой водой. Боль в легких была невообразимая. Джек напрасно не позволил мне умереть вместе с Линдли. Смерть — это не больно. Зато возвращение к жизни — невыносимо.

— Успокойся, — сказала Мэй, держа мою голову на коленях и убирая волосы с лица.

В нескольких шагах от нас я увидела Джека — он стоял на коленях и кашлял.

«Скажи ей, — мысленно приказала я. — Ради Бога, скажи, что Линдли где-то там, на дне».

Мэй — отличный пловец. Я поняла, что зря беспокоилась о матери: Мэй оказалась сильнее, чем я думала. Она единственная из нас могла спасти Линдли. Но как это сделать, если Мэй даже не знает, что Линдли под водой? Я снова и снова пыталась объяснить, но мы с Джеком не могли произнести ни слова.

Я бессильно наблюдала, как Джек корчится на песке — измученный и рыдающий.

Точно престарелая чета во время круиза на яхте, Рафферти и Таунер сидели рядышком на крыльце, с одеялами на коленях, придвинув кресла вплотную к перилам старого викторианского особнячка, который Рафферти купил в первую зиму по приезде сюда и с тех пор об этом жалел.

«Путешествие в никуда» — вот как Таунер называла сидение на крыльце. Так она проводила большую часть времени после выхода из больницы. Врачи прописали ей покой и разрешили поплавать, когда она окрепнет, — непременно в соленой воде. Идея принадлежала Рафферти. Он знал, что Таунер прекрасный пловец, как и все женщины рода Уитни, а потому посоветовался с врачом насчет плавания.

— Отличная мысль, — сказал доктор.

Но до сих пор Таунер даже не подходила к воде.

Она провела в клинике три недели, первую из них — под капельницей. У нее началось сильное заражение — по словам врачей, послеоперационное. С осложнениями. Они не уточнили, с какими именно. Осложнения были неотъемлемой частью жизни Таунер, и это беспокоило Еву сильнее всего. Проблемы возникали как нечто неизбежное, судя по реакции Таунер. Рафферти то и дело вспоминал слова Евы: «Есть много способов покончить с собой».

Пока Таунер лежала в больнице, Рафферти прочел все, что сумел найти, о близнецах. Оказалось, это настоящий феномен. Потерять своего близнеца в любом возрасте — все равно что утратить часть себя. Даже люди, которые не знают, что у них есть близнецы — например, если они потеряли брата или сестру еще в утробе матери или были разлучены при рождении, — всю жизнь страдают от одиночества и горя, как будто лишились половины собственной души и им не суждено обрести целостность.

С тех пор как Рафферти прочитал дневник Таунер, у него из головы не выходила картина самоубийства Линдли в изложении ее сестры. Таунер испытывала классический «комплекс выжившего». Самоубийство практически невозможно позабыть. В Фордхэме сосед Рафферти покончил с собой, и было еще тяжелее оттого, что о случившемся молчали: католическая церковь считает самоубийство не просто преступлением, а смертным грехом. И почему-то кажется, что это действительно грех. По крайней мере так почти всегда считает тот, кто остался в живых. Самоубийство вызывает неприятное ощущение, как будто ты совершил проступок, после которого невозможно полностью оправиться, — например, согрешил или подцепил стыдную болезнь.