Брюнония Барри - Читающая кружево

— Желаю удачи.

Это звучит слишком формально, но я помню уроки Евы: нельзя поздравлять невесту.

— Продай дом, если хочешь, — советует Бизер. — Конечно, Ева хотела, чтобы ты осталась, но это плохая идея… — Он всегда умел читать мои мысли. — Никто тебя не обвинит, — продолжает брат. — Во всяком случае, подумай.

Я киваю.

— Позвони мне после свадьбы.

У него три сумки в руках, и все же Бизер умудряется придержать дверь для Ани.

Сверток с кружевом остается на столике в коридоре.

Старые дома хранят память о людях, которые в них жили, точно так же, как это делает кружево. Нити памяти остаются на месте, пока кто-нибудь к ним не притронется. Старуха уборщица, смахивающая паутину, вдруг видит самозабвенный танец девушки, которая вернулась домой с первого в своей жизни бала. Не снимая бальной книжечки с запястья, она закрывает глаза и кружится, пытаясь остановить мгновение, сохранить воспоминание о первой любви. Уборщице эта картинка знакома даже лучше, чем самой девушке. Ведь об этом она мечтала, но так и не обрела.

В паутине нитей порой соприкасаются два мира. Для девушки, которая успела вырасти, теперь утрачено все, кроме ощущения. Она не помнит имени того молодого человека. Ее память сохранила другие, более значимые для нее вещи: мужчина, за которого она вышла замуж, рождение ребенка…

Но для старухи уборщицы нить прочнее. Отчасти это видение, отчасти — исполнение мечты, от которой она давно отказалась, но не забыла. Она, затаив дыхание, присаживается на минутку на кровать той девушки. На кровать Евы.

Место, где сошлись нити, будто связало двух женщин. Старуха понятия не имеет, что эта молодая девушка — Ева, ныне матрона средних лет. Она нездешняя и не видела Еву в юности. Но, пусть даже она ничего не знает, что-то между ними изменилось. Когда уборщица заканчивает работу и спускается, Ева впервые предлагает ей чашку чаю. Старуха, разумеется, отказывается — это не принято, и в любом случае она застенчива и неохотно завязывает разговор. Менять стиль отношений в конце жизни трудно, а может быть, и невозможно. И все-таки что-то стало по-другому, и обе это чувствуют.

Сегодня Ева показывает мне множество своих воспоминаний — по крайней мере одно на каждые десять лет жизни: ферма в Ипсвиче, где она выросла, свадьба с Дж. Дж., рождение Эммы. Скрип открываемой двери становится голосом Евы, который звучит с привычным великосветским акцентом. Она задает вопросы, будто пытается читать кружево в попытке понять, что случилось.

«Я умерла? Ушла? Моя жизнь окончена?»

— Да, — отвечаю я вслух, и это слово витает в комнате, эхом отражаясь от стен. — Ты умерла. Я здесь, чтобы разобрать твои вещи, — больше никто этого сделать не может. Посторонние не притронутся к вещам, которые ты считала самыми ценными. Я занимаюсь этим не по своему желанию — больше всего мне хочется уйти отсюда и никогда не возвращаться. Нет, я это делаю, потому что знаю: такова твоя воля.

Большую часть утра я провела в кладовке Евы, разбирая вещи. Это стало ритуалом. Вот чем я занималась каждый день в течение нескольких недель. Весь дом заставлен коробками — одни предназначены Бизеру и Анне, другие — Мэй, третьи — «Кругу», то есть женщинам с Острова желтых собак. Сегодня я запаковала последнюю коробку, маленькую, совсем легкую. В ней лежит то, что я заберу с собой.

Посторонний человек, попавший в эту кладовку, судил бы о Еве по вещам, которые остались после нее, хотя невозможно понять, были они ей нужны, или это просто разнородное барахло, которое убрали с глаз подальше, не найдя для него места. Но для постороннего они обретут смысл и могут показаться признаками помешательства. Вот почему я должна разобраться в доме, прежде чем уехать. Мне нестерпима мысль о том, что кто-то будет судить Еву. Я знаю, каково это — когда тебя осуждают.

Обувные коробки — великолепный пример. В кладовке их не меньше шестидесяти. Я нахожу ботинки, которые дедушка дарил нам каждое Рождество, пока был жив. Меня захлестывают воспоминания — все мы стоим в ванной и мочим новые ботинки.