Р Скотт Бэккер - Зовите меня Апостол

Мой мозгодер говорит: «Пиши про это». Пишущий встает над описываемым. Отдаляется.

«Отдаляется»… Да уж, бля.

Хорошо все помнить. Писать тогда легко.

А с ума сойти — еще легче.

Когда жизнь превращается в совсем уж невыносимую фантасмагорию, у меня бывают странные проблески: я словно помню будущее так же отчетливо, как прошлое. Честное слово: однажды в Ираке я шлепнулся наземь за мгновение до того, как нас накрыло миной. Повезло. А двум моим приятелям — нет.

Я глянул на мобильный, валявшийся среди мелочи и скомканных чеков, за мгновение до того, как он запиликал.

Уверен: Баарс бы это с ходу объяснил.

— Апостол, ты где?

Молли, гладкая шкурка с пронзительным голоском.

— Детка, я в аэропорту. Хочу подальше убраться от вас, безумных выродков. И как можно скорее.

Странный звук: кашель пополам со всхлипами. Судорожный вдох.

— Апостол! Апостол, ну ради бога! Я же знаю — ты врешь! Ты же в мотеле. Это ужасно! Я не знала. Клянусь, не знала! Я бы ни за что, никогда… честное слово, никогда! Это же безумие! Апостол, пожалуйста, скажи мне, что происходит?! Что делать?

Я поверил, сразу и безоговорочно. Баарс рассказал ей только необходимое. «Медиатрюк» — так он назвал свою многоходовую задумку. Способ заставить средство массового обмана поработать во славу просветления. Молли, конечно, состояла в заговоре, но оказалась одураченной как никто другой.

Я удивился — по-настоящему. Давненько с подобной безголовостью не сталкивался.

— Молли, извини. Тут парень из службы безопасности ко мне движется, здоровенный такой. Говорит, телефон отключить. Ты же знаешь, как оно в аэропортах.

— Нет, Апостол, нет…

Я захлопнул телефон и водрузил на прежнее место среди разбросанной мелочи и пятен от кружек с кофе. Я и сам толком не понял, зачем отключился. Показалось: так безопаснее, что ли.

Во времена моей молодости говаривали: обожжешь задницу — будешь на волдыре сидеть.

Я оставил дверь чуть приоткрытой, чтобы распахнулась сама, когда Молли примется стучать.

— Но я же была там! — выдала, всхлипывая, явившаяся Молли. — Ты должен мне поверить, я была!

Это она про «скрытый мир».

— Молли, нет никакого «скрытого мира».

Наплакалась, бедная. Глаза опухли. У меня тоже кое-что вздулось.

— Да нет же, нет, я видела собственными глазами!

Не отвечая, я обнял ее, увел подальше от двери, от летней прохлады к кровати, и мы занялись любовью — нашим наименьшим общим знаменателем, запасной позицией, куда отступают при разгроме. Молли качалась и дергалась надо мной в погоне за экстазом и забвением, долго не приходившим, а я думал: «Увижу это в памяти снова и снова — тысячу раз».

— Апостол, ты должен мне поверить!

Прошептала опасливо, будто по улицам Раддика шагали патрули, готовые ворваться в любой дом, будто светили в окна ищущие прожектора. Потом охнула.

— Баарс стер твой рассудок, — сказал я ей. — Сделал тебя чистым листом бумаги. Ты же знаешь, как работает гипноз…

Но я не сомневался: слова тут бесполезны. Она просто верила, не головой — нутром. Как любой из вас.

Инстинкт веры. Это как желание трахаться.

После мы просто лежали, я — на спине, она — на животе. Ощущение было: сделали все посильное нам в дотлевающем, кончающемся мире. Когда привычные норы и закутки рассыпаются в пыль, бедные ползучие зверюшки принимаются вовсю трахаться — чтобы побольше их отродья сумело пережить катаклизм.

Молли заплакала.

Непонятно, отчего и почему, но сообразил вдруг: я для нее — уже история, скверное воспоминание, холодный ком в желудке, ледяная волна ужаса, остановившая ее на полпути к цели. Ведь она уже почти забыла, почти оставила за спиной и меня, и Раддик…

Почти выздоровела…

Пару часов мы, раскинувшись на кровати, нежились и неспешно болтали. Неловко было как-то, будто мы — супружеская пара, почти собравшаяся развестись, но никак не способная решиться поставить финальную точку и отправиться на поиски иных гениталий.

Ее завербовали в Беркли. Как и Энсон, сперва она лишь подшучивала и высмеивала. Но вербовавший ее Мохаммед Кадри был так любезен и симпатичен, так настойчив. Ей нравилось его слушать, и ничего другого не оставалось, как слушать…

Мне кажется, у нас есть специальный кусок в мозгу, сотня миллионов нейронов или вроде того, эдакая умоляюще протянутая ладонь, вопиющая: «Ну положи в меня хоть что-нибудь, дай мне поверить! Заполни меня — я же пуста!»

И заполняют. И древнее дерьмо оживает снова, продолжается здесь и сейчас.