Р Скотт Бэккер - Зовите меня Апостол

Все правда, от начала до конца.

— З-закоренелый травокур?! И поэтому я обязан тебе верить?

Надо сказать, пока мы любезно общались, мой кольт смотрел Ниллу в лицо, а его ствол — в щеку Молли. Я изрядную часть жизни провел с оружием в руках, и меня всегда удивляло, как люди умудряются о нем забывать. Пистолет — эффективный, точный инструмент для прекращения мозговой активности высших млекопитающих. Грозя, болтая или попросту убивая время, мы почему-то забываем об этом простом факте — трясем стволами, будто гребаными джойстиками. До очередного трах-бах, конечно.

Кстати, с чего это я так уверен, что все приспешники Нилла — уже трупы?

— Слушай, преподобный, — сказал я, прибавив нетерпения в голосе. — Если пороть горячку не станешь, разойдемся по-хорошему. Баш на баш, и забыли. Мне не придется тянуть срок за твоих дохлых корешей, тебе — отвечать за Молли. Мы уходим, ты хоронишь своих дружков, говоришь пастве: уехали они, телевизионщики их спугнули или что-нибудь в этом роде. Иногда люди уезжают. И никогда не возвращаются.

В особенности наркоманы. За ними трудно уследить. Но это говорить нужды не было — Нилл сам себе все сказал. Уже полные штаны напустил, сявка.

— Нилл, секунды тикают, — вежливо напомнил я ему.

Я всегда доверительно и нежно общаюсь с теми, кому хочу вышибить мозги.

— Знаешь, мне пушка руку жмет.

Повисла нехорошая тишина.

Да уж, случается в жизни всякое дерьмо. Вы трудитесь, растите в поте лица свое «я», укрепляетесь в сознании собственной значимости, самоценности, втирая согражданам про Иисуса или катая тележки от супермаркета к машине. А потом встречаете меня. Нужно хоть раз встретить того, кто и ломаного гроша за вашу шкуру не даст, кто готов ее продырявить за здорово живешь, — тогда поймете, насколько она вам дорога.

Нилл не просто дорожил своей шкурой — молился на нее. Испепеляя меня безумными зенками, уставил револьвер в потолок, шагнул прочь от Молли. Совру, если скажу, что мне не захотелось шлепнуть его в этот самый момент — и за глупость, и за гадость, учиненную с Молли. Не сомневаюсь, преподобный быстро найдет бальзам на раны. Придумает сказку о происшедшем этой ночью, убедит себя: все случилось как надо, всех похоронил в тайных местах и ничто наружу не вылезет. Но в тот момент он открылся полностью: тупой мерзавец во всей своей убогости, всего-то за душой белая шкура и ненависть.

Молли тихо опустилась на колени.

Мы оставили Нилла, потного и голого по пояс, наедине с лампой и трупами. Пока ковыляли назад, спотыкаясь, Молли цеплялась за меня как детеныш за маму. И не плакала. За нашими спинами Нилл вдруг начал клекотать безумно… нет — выплевывать чьи-то вызубренные слова на гортанном немецком, которого — я уверен — не понимал. Я помнил их из передачи по «Дискавери»: речь Гитлера в Нюрнберге. Эхо металось под потолком, жестяной дребезг вместо слитного рева миллионов. Бедняга «Гидродайн», невольно вторящий фюреру. Изготовитель позабытой чепухи.

Когда мы вышли в ночь, преподобный еще вопил. Машины у нас не было: пришлось идти пешком по разбитой подъездной дороге в сторону шоссе номер 3. На полпути у меня подогнулись ноги. Я ткнулся коленями в траву.

Память захлестнула с головой.

Одно к одному, кровь зовет кровь. Той ночью я убил троих. Это скверно. В своей жизни я еще многих убил, и в водовороте растревоженной памяти я убивал их всех опять в один и тот же миг, снова и снова.

Бля…

Сквозь муть приплыл голос Молли:

— Апостол? Ты плачешь? Апостол, все хорошо! Со мной все хорошо!

Она не поняла.

Трудно носить в голове бойню.

Когда добрались до шоссе, я вызвал такси, и мы потопали ему навстречу. Подумалось: «мертвая Дженнифер» вот так же шла. Но на фоне последних впечатлений мысль заглохла, ничего за собой не потянув. Таксист, местный жирный увалень, ничего не сказал — но заметил уж точно. Было что замечать — к примеру, порез на лбу Молли. Но я не тревожился. Таксисты не болтливы. Слишком обломаны жизнью, чтоб трепаться направо и налево. Почти как я.

Ссориться начали только в мотеле. Когда я вышел из себя, сказал: «Слушай, Молли, тебе очень хочется запихать меня в тюрягу лет на пятнадцать — двадцать?»

Надо сказать, инстинкт самосохранения у меня очень развит. И не слишком гуманен. У меня таки родилась пара черных мыслишек, пока наблюдал, как мораль Молли борется с моим будущим.

— Но ведь преподобный…

— Никому. Ничего. Плохого. Не сделал. Поняла?

— Но…