Леонид Бершидский - Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Тогда, может, сходишь домой переодеться после тюрьмы? — интересуется Штарк.

— Да, да, мистер Здравый Смысл. Увидимся в клубе.

В Blue Note Иван с Софьей идут пешком: в этот приезд они вообще почти не пользуются такси — здесь все рядом. Штарк думал, что Софья будет быстро уставать, но она пока ходит с удовольствием — говорит, что поддерживает форму. Кроме сохранившейся страсти к Акунину — теперь Софья скачивает романы через Интернет, — в ее поведении нет ничего необычного, и Штарк не знает, радоваться этому или ждать каких-нибудь особо извращенных причуд по мере того, как у нее будет округляться живот.

К 10:30 у дверей клуба очередь. Очевидно, на новое открытие Геффена хотят поглазеть многие. Молинари уже ждет их за столиком. Как только Штарк и Софья усаживаются рядом, им приносят бутылку «Дом Периньон» с запиской: «Наслаждайтесь шоу. Эбдон Лэм». Штарк ищет Лэма глазами, но не находит — и чокается с Софьей, решившей, что немного шампанского ей не повредит. Молинари не прикасается к вину и заказывает двойной «Джек Дэниелс».

— Ты не звонил ей больше? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Штарк. — Мы завтра летим в Москву. Все будет нормально, Том, расслабься, давай послушаем музыку.

Но Молинари угрюмо глядит в стакан с бурбоном. Расслабиться ему явно будет непросто. Когда на сцене появляется Иванов, сыщик всматривается в него, словно пытаясь понять, что такого нашла Анечка в этом заморыше, еле шаркающем под неуверенные аплодисменты, будто гитара у него на шее весит тонну.

На Иванове белая рубашка, застегнутая на все пуговицы, кроме самой верхней, черные брюки и туфли, словно он собирался на совсем другой концерт, но у него отобрали скрипку, галстук и пиджак и выгнали из-за кулис с чужим инструментом. Добравшись до стула в центре сцены, музыкант с явным облегчением опускается на него.

— Добрый вечер, — произносит он в микрофон. У него сильный русский акцент, который, впрочем, не раздражает в сочетании с тихим, ни на чем не настаивающим голосом. — В Москве я был на джазовом концерте. Одного венгерского диксиленда. Вы их наверняка не знаете. В Америке ведь не слушают венгерский джаз?

В зале раздаются смешки. Штарк не ожидал, что Иванов станет разговаривать с публикой — у него сложилось впечатление о скрипаче как о человеке нелюдимом, даже аутичном. Но тот явно понимает, что делать с публикой, — поднабрался, когда играл по клубам в Питере? Или это природное?

— Трубач, такой седой венгр с длинными усами, — продолжает Иванов, — он вышел и сказал: «Мы играем в этом стиле уже пятьдесят лет». После такого объявления вообще-то можно уже не играть.

Смех в зале нарастает: Иванов явно начинает нравиться, хотя и сам-то не сыграл пока ни одной ноты. Впрочем, он чувствует, что разговоров достаточно, и заканчивает свое вступление:

— Ну а мы вот играем совсем недавно. Мы здесь оказались неожиданно. Надеемся, что вам понравится.

Под одобрительные аплодисменты на сцене появляются чернокожий ударник и три белых музыканта. Вот это да! Дорфман замечает рыжую шевелюру Штарка и дружелюбно машет ему смычком. Чернецов и Ксю оглядываются на товарища: кого это он здесь знает? Похоже, они Ивана в лицо не запомнили. Но Боб уже напялил слайд на мизинец левой руки и играет вступление к первой песне.

Сейчас же Штарк понимает, о чем шла речь в «Тайм-ауте». Этот мощный, но хрупкий звук — и вправду блюз, но в нем не стоячий зной богом забытой плантации, который можно вообразить только по давно читанным книжкам, — а сквозной, дующий со всех сторон питерский ветер. Не расплавленный шоколад, а загустевшая от холода водка. Не тяжелая поступь раба, посланного собирать хлопок, а неровный шаг пробирающегося через сугробы позднего прохожего в зябком пальто. Штарк знает, откуда этот звук, он слышал его составные части на улицах, ежился на этом ветру, глотал этот огненный лед. Но и Молинари, отставив свой стакан, в изумлении откидывается на спинку стула. Он ожидал от русского скрипача чего угодно, только не этого пронзительного и ломкого, нездешнего звука.

Только когда уверенно вступает на бас-гитаре Чернецов, Дорфман добавляет тревоги, играя даже ниже баса, а ударник применяет недюжинную силу к своим барабанам, возникает ощущение, что это все же концерт, а не шаманское действо. И тут самое время Иванову показать свой голос. Можно было бы сказать, что он шепчет, а не поет, но Боб выговаривает слова нервно, напряженно, и оттого они звучат как будто громче: