Леонид Бершидский - Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Никогда не умел различать… Тьфу, прости, вырвалось. В Америке ты уже могла бы меня засудить.

Видя его неподдельное смущение, Анечка совсем успокаивается; почему-то и предстоящий разговор ее больше не пугает.

— Ладно, пойдем общаться с твоим партнером.

Анечкина новая жизнь пока требует от нее даже меньше усилий, чем старая.

Отправляясь в Россию, Адриан Уорд сознавал, конечно, что для его карьеры это важное назначение. Особенно учитывая обстоятельства.

Осенью 1868-го каждый мужчина Соединенного Королевства, владевший собственным домом, — а таких было два миллиона человек, — получил право голосовать на выборах в парламент, и половина домовладельцев этим своим правом воспользовалась. Словно штормовая волна вынесла консерваторов Бенджамина Дизраэли из Вестминстера, водворив на их место либералов во главе с Уильямом Гладстоном, проигравшим выборы в Ланкашире, но все же избравшимся от Гринвича. В Министерстве иностранных дел его победа большой радости не вызвала: Гладстона больше интересовали общественные усовершенствования, чем усиление империи. Да и в то, что в Англии когда-нибудь успех будет зависеть от способностей, а не от происхождения и связей, как обещал новый премьер, в этом циничном мирке мало кто верил. Однако министром иностранных дел Гладстон назначил старого, не раз уже занимавшего этот пост Джорджа Вильерса, графа Кларендона. А это был человек, тринадцатью годами ранее выигравший для империи Крымскую войну, — если бы не он, Британия никогда не смогла бы действовать так согласованно с Францией, а именно прочный союз двух держав оказался главной неожиданностью для России, у которой не было сил противостоять обоим врагам сразу.

Кларендон не доверял русским и считал, что им не нанесено еще окончательное поражение в Великой Игре, как называли соперничество империй в коридорах нового, роскошного министерского здания на Кинг-Чарльз-стрит. А значит, посольство в Петербурге должно было всегда находиться в поле зрения министра, что давало молодому дипломату, при известном старании, немало возможностей отличиться.

Но Адриан Уорд, в Лондоне известный как серьезный, положительный молодой человек с блестящим будущим, не то что упускал эти возможности, а попросту перестал их замечать. Он услышал в России столько удивительной музыки, что служба превратилась для него в досадное неудобство, не более.

Насколько Уорд сумел разобраться, здесь бушевала война между группой музыкантов, основавших совсем недавно консерватории в Петербурге и Москве, — в основном немцев и сторонников итальянской традиции, — и кружком петербургских «музыкусов», утверждавших, что создают нечто абсолютно новое и совершенно русское. Эти считали Моцарта легкомысленным дурачком, Бетховена — скучным колбасником, из иностранцев почитали разве что Эктора Берлиоза, в Европе, конечно, просиявшего, но скорее как эксцентрик, чем как истинный гений. Уорд, любопытный и жадный до новых впечатлений, больше интересовался музыкой, чем политикой битвы между западниками и славянофилами. Кроме того, русский он понимал пока не идеально, а именно на нем писали воинственные статьи критики обеих сторон, так что лишь франкоязычные отзвуки баталий долетали до молодого дипломата.

Молодость, впрочем, была здесь относительным понятием. Леопольд Ауэр в свои неполные двадцать четыре уже служил профессором Петербургской консерватории по классу скрипки. Он сменил на этом посту тридцатичетырехлетнего «старца» Хенрика Венявского, которому наскучило преподавать и захотелось повидать мир. Впрочем, поляк еще часто играл в русской столице, демонстрируя прямо-таки акробатическую технику, — при том, что, на взгляд Уорда, он неправильно, слишком жестко, держал смычок.

Композиторы, участвовавшие в войне идей, были сплошь пианистами, а не скрипачами, но и среди них мало у кого встречались в бороде — бороды тут носили даже совсем мальчишки — седые волосы. Николаю Римскому-Корсакову, написавшему удивительную фантазию на балканские темы, исполнилось всего двадцать пять. Только приехав в Россию, в самом начале 1869-го, Уорд стал свидетелем триумфа Александра Бородина: тридцатипятилетний профессор химии чуть ли не тайком от коллег написал симфонию, которую восторженно приняла публика в Императорском музыкальном обществе. После концерта Уорд и сам вышел на ядреный мороз окрыленный: в этой музыке была спокойная мощь, не вагнеровская тяжесть и торжественность — Вагнера славянофилы считали чуть ли не самим чертом, — а скорее уверенная жизненная сила. Позже Уорд узнал, что дирижировал в тот вечер Милий Балакирев, вождь славянофилов, и что вскоре Музыкальное общество отлучило его от руководства оркестром. Англичанин мог только радоваться, что успел услышать симфонию Бородина: теперь оркестр общества такой музыки больше не играл, вернувшись к более традиционным вкусам.