Алексей Евдокимов: ТИК

Правильно. Кого-нибудь странненького. Про которого любой скажет: да, это чувак с прибабахом, от такого всего можно ожидать…

Они лехко сделают из тебя маньяка. В киношном духе. Потому что все поверят. Потому что всем удобно считать, все привыкли считать: главная опасность — от «ненормальных». От не таких, как мы.

Мысль была настолько дикая и при этом настолько очевидная, что я даже глаза прикрыл. И в ту же секунду в большой комнате громыхнуло захлопнувшееся с маху окно.

Я толкаю дверь, цепляюсь порезанной ногой за порог и сощуриваюсь. Меня даже чуть шатает назад — словно это солнце, эта майская полуденная теплынь, незнакомый двор с галдящими воробьями и вопящими детьми неожиданно обваливаются на меня. Я делаю вдох, делаю шаг… Иду, не выбирая направления, нетвердо ступая не вполне своими ногами, забросив за плечо пакет с заляпанными шмотками… Свежая акварельная зелень, хнычущая попса из какого-то окна, гул недалекой большой улицы. В развилке тонких, словно зеленой марлей накрытых веток разросшейся черемухи мохнатый серый котище завис диковинным плодом.

Я не помню, как мы вчера шли, и не представляю, куда мне теперь, — но я об этом совершенно не думаю, я пру наугад, не оглядываясь по сторонам и тем более не оборачиваясь назад. И я чувствую, как с каждым шагом растворяется, вымывается, выветривается какая-то ссохшаяся, спекшаяся, комковатая дрянь, давным-давно забившая все внутри меня, как расчищаются там некие пустоты, как отслаивается память об этом бредовом утре, о прошлой ночи, о вчерашнем дне, обо всех последних годах — отшелушивается, осыпается и пропадает навсегда.

Кривенькая улочка между заборами, провалившийся асфальт, белесый гравий в дырах. Плодовые кроны — как сугробы. Напутственный брех из-за калиток. В одном из дворов виден лысый старец с просветленным лицом гуру, длинной раздвоенной седой бородой, голым дряблым пузом, в дырявых трениках и с топором в руке. Руселовы шмотки, найденные в шкафу, висят на мне мешком (джинсы еще и закатать пришлось на четверть длины), да и в целом вид у меня, наверное, тот еще — но я себя сейчас вообще не осознаю. Меня еще нет.

Мне пока не на что опереться в самой себе, не о чем сказать: я — это… Все, что было мною раньше, уже не существует, а нового еще слишком мало, но оно копится с каждым хромающим шагом, с каждым метром, отдаляющим меня от того порога, плюсуется, плюсуется: тяжело разгоняющийся в сизом дизельном клубе «Икарус», подскакивающий на выбоине гремучий грузовой прицеп, обгоняющий меня белобрысый велосипедист, балансирующий свешенными по обе стороны шаткой своей трубчатой конструкции десятками килограммов жира… И словно для того только, чтобы побольше набросать всего в свою пустоту, я иду, непонятно куда, без какой бы то ни было цели — я знаю лишь, что идти мне еще и идти.

…По обшарпанной стене изгибается выцветшая надпись валкими синими буквами: «Мир встал на колени!». И совсем уже кривенький серп-молот. Оглядевшись, я достаю Руселову мобилу и с размаху швыряю ее в эту надпись. Разлетаются пластиковые брызги.

…С повышающимся воем, с гулким перестуком из-под моих ног выпрастывается серо-буроватая, в продольную полоску, нарезанная ровными отрезками — два, три, четыре — широкая лента, вытягивается до конца: квадратная морда электрички словно бросает снизу тупой мрачный взгляд на меня, облокотившуюся на перила путепровода. Несущиеся за спиной машины сдвоенно рявкают покрышками на каком-то стыке дорожного полотна; пахнет бензиновыми выхлопами. Железо под предплечьями теплое и пыльное, покрытое лупящейся мышиной краской, в обильных прорехах — рыжая ржавчина. Зелены окислившиеся провода, бетонные шпалы щедро политы черным, на гравии пестрит мусор. Узкие спинки рельсов слепят — этот длинный стальной блеск попарно соскальзывает к горизонту. Небо в той стороне неравномерно-облачное: в грязных серых пятнах, в голубых протертостях, в перистых царапинах. И откуда-то — то ли от красно-кирпичной станции, то ли от заваленной остовами, крыльями, дверцами, дисками и шинами автобазы, то ли с одного из накрытых липовыми кронами дворов смутно, но все же внятно несется гейнорское, у меня лично навсегда ассоциирующееся с Томас-Яновым «Достучаться до небес»: «And I’ll survive! I will survive!..»

Ксения выволокла сумку на самую середину комнаты, перевела дух. Она не стала ни раздеваться, ни разуваться, только расстегнула куртку. Какая-то внезапная нерешительность охватила ее, какая-то слабость… Она потянула носом — что за черт? В комнате пованивало той же мерзостью, что и в машине. Или это у меня обонятельные галлюцинации? Подняв по очереди обе ноги, она оглядела подошвы: может, сама вляпалась в падаль какую-нибудь? Подошвы были грязнющие, но пахло, кажется, не от них. Причем именно падалью пахло, гнилью…