Франк Тилье - Переломы

Алиса ежится, как от холода.

— Мне так жаль, Фред. Я… Я наваливаю на тебя свои проблемы. Иногда я забываю, что проблемы могут быть и у других людей.

Фред встает, подходит к ней, прижимает палец к ее губам.

— Все в прошлом, договорились? Остались эти поганые ожоги, но сегодня это просто воспоминание, и, во всяком случае, это раны телесные, а не душевные, как у тебя. Ты знаешь, что ты — одна из немногих, кому известна моя история?

— Мы с тобой словно пара птиц со сломанными крыльями, правда?

Они робко смотрят друг другу в глаза.

— Мои крылья сломаны уже давно, но твои, Алиса… Их еще можно перевязать, срастить кости. Ты позволишь, чтобы я помог тебе, ладно? Прошу тебя, мне это нужно.

Он наклоняет голову, с улыбкой смотрит на нее:

— Ты бы сняла этот шнурок с очков. Это немного по-старушечьи. Ты такая красивая…

— Этот шнурок мне посоветовал оптик, когда заметил, что я прихожу больше четырех раз в год, потому что вечно теряю очки. И это помогло, с тех пор мне стало легче. А теперь, Фред, если ты…

— Если я что?

— Если ты хочешь…

Алиса медленно закрывает глаза и стоит неподвижно, слегка сжав губы. Фред двумя пальцами нежно приподнимает ее подбородок.

— Не здесь, Алиса… Пойдем со мной.

Он берет ее за руку и ведет в сад за домом. Там среди кустов посередине лужайки стоит деревянный колодец с крышей из круглых отрезков бревен и отполированной лебедкой. На дне колодца лежит множество монеток разного размера, разного цвета, похожих на чешуйки разноцветных рыбок. Фред смущенно улыбается:

— Вот мое небо в звездах, мое собственное. Все беженцы перед уходом оставляли мне свое сердце, вот так, символически. Эти монетки они привезли из своих стран. А теперь… Можешь закрыть глаза. Мы сделаем это у колодца, это принесет нам счастье.

Растроганная Алиса повинуется. Фред нагибается к ее губам, они целуются. Алиса вздыхает, в ее протяжном вздохе чувствуется облегчение.

— Я впервые в жизни целуюсь с молодым человеком. Я так счастлива, что это ты.

— Я тоже, Алиса. Я так счастлив…

Красивый деревянный дом в деревне неподалеку от Амьена стоит на отшибе. Люк останавливается на гравиевой дорожке рядом с «меганом». Лоранс Бланшар открывает дверь. Обычная женщина, светлокожая, чуть полноватая, одета по моде. Люк в своем тесном пальто, в старых уличных башмаках, плохо выбритый, чувствует себя очень неловко. Они оба лишились дорогих сердцу людей, но, судя по всему, выбрали для себя совершенно разные способы существования после трагедии.

— Мадам Лоранс Бланшар?

— Да?

Она недоверчиво смотрит на него. Люк прокашливается.

— Мне очень неудобно и… вы, безусловно, не поймете, зачем я пришел к вам…

Он опускает глаза, стискивает руки. Лоранс Бланшар начинает нервничать:

— Что бы там ни продавали, меня это не интересует.

Люк делает глубокий вдох и выпаливает:

— Я машинист поезда, который сбил вашего мужа.

Женщина лет сорока, явно гордящаяся своей фигурой, если судить по тому, как она носит платье, смотрит на него так, как если бы он говорил на иностранном языке. Она прислоняется к косяку двери, ей явно не по себе.

— Что… Что вам нужно?

Люк с трудом подбирает слова, импровизирует, черпая вдохновение в случае водителя грузовика, которого лечил:

— Когда… Когда водишь поезд, нас… предупреждают, что мы рискуем хотя бы раз за свою карьеру встретиться лицом к лицу со смертью. Мы… Мы уговариваем себя, что это все статистика, что с нами такого никогда не случится. Взгляните на меня, мадам… Я уже несколько лет не могу спать. Каждую ночь я снова вижу… этот несчастный случай, как будто молот в голове стучит. Я больше не могу жить с этим, вы понимаете?

Лоранс пытается оставаться спокойной.

— Черт возьми, зачем вы пришли сейчас, спустя два года?

Люк пристально смотрит на нее:

— Просто скажите мне, что я не виноват. Скажите, что вы не держите зла, что… что это не я убил вашего мужа. Я нуждаюсь в вашем прощении.

Лоранс пытается улыбнуться, но лицо искажает скорбная гримаса.

— Ну конечно, вашей вины тут нет. Ничьей вины нет. Мне не за что вас прощать, вы не виноваты.

В ее голосе не слышны настоящие чувства. Она уже сняла траур, она сумела запечатать урну со своими трагедиями и похоронить ее в самой глубине собственной души. Смерть мужа, смерть дочери теперь стали лишь воспоминаниями; конечно, они причиняют боль, но уже не будоражат ее.

— Я читал газеты. Я знаю про вашу дочку, Амели. И про суд над жандармом Бюрло, которого отпустили в конце две тысячи четвертого… Все из-за этого? Из-за этого ваш муж покончил с собой? Потому что отпустили убийцу вашего ребенка?