Уоррен Мерфи - Китайская головоломка

– Она, наверное, крадет мыло, или полотенца, или туалетную бумагу, – сказал, улыбаясь, Чиун.

– Она там уже десять минут. Пожалуй, пойду проверю, – отозвался Римо.

Он достал значок, который получил от Смита вместе с удостоверениями для себя и Чиуна, и ворвался в дамскую комнату со словами: «Санитарный инспектор. Всего минутку, леди». Тон его был официальный, корректный и ровный, так что никто не стал протестовать и все скоренько вышли.

Все, кроме нее. Она сворачивала бумажные полотенца и засовывала их себе под китель.

– Что вы делаете? – изумился Римо.

– Возможно, в вашей стране не будет ни полотенец, ни туалетной бумаги. А здесь полно. Полно. Бумага во всех кабинках,

– В Соединенных Штатах повсюду полно туалетной бумаги во всех кабинках.

– Во всех кабинках?

– Ну да, конечно, если служащие не забыли пополнить ее запасы.

– Ага. Ну, тогда возьмем немного. Я привезла с собой бумагу из Пекина.

– Туалетную бумагу?

– Должным образом подготовиться к заданию – значит выполнить задание. Тот, кто готовясь выполнить задание, не смотрит на дело со всех сторон, неизбежно споткнется с одной стороны. Будь готов!

– Вы скаут?

– Нет. Это высказывание Мао. А где книжка? – вдруг забеспокоилась она.

– Она у моего помощника.

– Вы ее еще не читали?

– Она была у меня всего десять минут.

– За десять минут можно выучить два самых ценных высказывания Председателя Мао. И это могло бы освободить вас от ваших империалистических эксплуататорских привычек. То же относится и к вашему цепному псу.

Римо схватил девушка за оба плеча – мягко, но цепко.

– Послушай, детка, – сказал он. – Меня не волнует, как ты называешь меня. Но выбирай выражения, когда имеешь дело с Чиуном. «Цепной пес» и «лакей империализма» – не самые подходящие наименования для человека, который старше тебя в три или четыре раза.

– Если старый мир реакционен и гнил, он должен быть похоронен вместе со всеми анахронизмами, мешающими человечеству.

– Он мой друг, – сказал Римо. – Я не хочу, чтобы его обижали.

– Ваши единственные друзья – это партия и рабочая солидарность.

Девушка произнесла эти слова, явно ожидая похвалы. Она вовсе не ожидала резкую боль подмышками. А Римо продолжал работать большими пальцами, круговыми движениями буквально ввинчивая мышцы в суставы. Ее чудесные миндалевидные глаза от боли стали почти круглыми. Она разинула рот, собираясь закричать, и Римо пришлось прикрыть ей рот ладонью.

– Слушай, детка, и слушай внимательно. Я не хочу, чтобы ты оскорбляла того человека, который стоит за дверью. Он заслуживает уважения. Если не желаешь его уважать, то, по крайней мере, не груби. Я позволю себе высказать предположение, что он знает о мире больше тебя, и если ты заткнешься хоть на минутку, ты можешь многому от него научиться. Впрочем, научишься ты или нет – это меня не касается. Но вот твое плохое воспитание меня касается непосредственно. Так что если ты еще раз позволишь себе распустить язык, детка, мне придется перемолоть твои плечики и сделать из них фарш.

Римо воткнул палец правой руки еще глубже и почувствовал, как напряглось все ее тело. Лицо исказилось от боли.

– Ну что ж, вот и поговорили, – ласково сказал Римо, – и достигли революционного консенсуса. Верно?

Он убрал руку, зажимавшую ей рот. Она кивнула и с трудом перевела дух.

– Верно, – выдавила она из себя. – Я буду почтительна со стариком. Я сделаю шаг назад, чтобы впоследствии сделать два шага вперед. Но тебе я могу говорить правду? Не боясь агрессии с твоей стороны?

– Конечно, детка.

– Ты дерьмо, Римо – как там тебя?

Она принялась застегивать свой китель, тратя массу сил на каждую пуговицу. Она, видимо, уловила это имя, когда Римо и Чиун размахивали у нее перед носом своими удостоверениями.

– Но не империалистическое, эксплуататорское, реакционное, фашистское дерьмо?

– Дерьмо есть дерьмо.

– Прекрасно, мисс Лю.

– Меня зовут миссис Лю.

– Вы замужем за сыном генерала?

– Я замужем за генералом Лю, и я ищу своего мужа.

Римо вспомнил фотографию, которую видел, когда знакомился с деталями дела. У генерала Лю было суровое, обветренное лицо, изборожденное глубокими морщинами, – тяготы долгих переходов не прошли даром. Ему было шестьдесят два года,

– Но ты же совсем ребенок.

– Я не ребенок, черт тебя подери. Мне двадцать два года, а революционной сознательности у меня хватит на человека втрое меня старше.