Андрей Уланов - Найденный мир

Ночной заморозок припорошил землю неубедительным слоем осевшего с небес инея – снегом назвать язык не поворачивался. На этом белом листе следы тяжелой Катиной поступи пропечатывались особенно ясно. А поступь была тяжелая. На берегу не осталось ничего, кроме кострища и остатков баррикады: моряки все прибрали с собой, взгромоздив на спину безотказному тератавру. Животное плыло по стланику, как Ноев ковчег, груженное до бортов, валкое и упорное. Задержать его было так же невозможно, как подстрекнуть. Удавалось лишь направить его неотвратимую поступь, причем самым позорным способом: поддразнивая вкусной веткой, чем и занимался Никольский, по всеобщему умолчанию выдвинутый в укротители ящеров.

Геолог машинально потер грудь. Внутри, между левым плечом и сердцем, поселилась грудная жаба: ворочалась, давила, тянула жилы. Обручев на ходу оперся о шершавый крестец динозавра. Руку обожгло живым теплом. Под костяными пластинами брони ходили могучие мышцы.

Внезапно, как бывает в полусне – приходит озарение дивной ясности, чтобы растаять миг спустя, когда настает время просыпаться, – геолог понял, почему зверь не может остановиться. Мышечная работа согревает. Мороз заставлял ящера пошевеливаться и набивать брюхо, чтобы не замерзнуть вконец, как лягушка во льду.

Позади остались непроходимые просторы стланика. Заплетший землю тугими лозами вечнозеленый кустарник уступил место широким моховинам, перемежавшимся порослью мелких, приземистых хвощей и папоротников. Невысокие саговники торчали из зеленого ковра, как воткнутые в него неопрятные веники. Впечатление это только усиливалось от того, что молодые листья перемежались отсыхающими, грязно-бурыми. Буря потрепала их, но не слишком. Кое-где видны были даже оставшиеся со вчерашнего следы великого переселения ящеров: ободранные стволы, обкусанные листья, продавленный до камня мох. Но пока отряд не встретил на пути ни единого крупного зверя: только птицы щебетали в ветвях, приветствуя встающее солнце, да один раз что-то мелкое трусливо метнулось прочь из-под ног, так быстро, что никто не успел разглядеть, была то ящерица, зверь или крылорукая нептица вроде «черного петуха».

– Уже недолго, – проговорил вполголоса Злобин, как бы нечаянно поддержав оступившегося геолога. Обручев мог только подивиться запасу сил едва оправившегося от ран лейтенанта. – Вон, Владимир Афанасьевич, смотрите: холмы впереди.

Ученый поднял голову.

«Холмы», пожалуй, слишком сильное слово. Выступы изверженных пород, слишком прочных, чтобы поддаться выветриванию, когда вокруг них ветер и вода точили спрессованный пепел, унося остатки в море. Холмы возвышались на горизонте, пытаясь заслонить плечами предгорья, а те – безуспешно теснились, не в силах скрыть от взгляда далекие горы, черной стеной загородившие рассвет. Но на плоской равнине эти выступы служили любому путнику одновременно ориентиром и манком.

За ними колыхались верхушки деревьев, складывавших верхний ярус крон полупрозрачного редколесья. Обручев мельком обратил внимание на то, что здешний лес несколько отличается от того, что он видел близ Жарковского ручья. Здесь между зеленеющих квази-лиственниц встречались деревья иных пород: одни были покрыты, как дубы Старого Света, прошлогодней сухой листвой, другие только распустились рыхлыми почками. Третьи, лишь смутно видимые вдалеке, являли собою истинных лесных великанов: кряжистых, необыкновенно высоких, похожих на факелы, пламенеющие невозможно алой листвой. Зато «телеграфные деревья» почти не встречались. Не в первый раз Обручев пожалел о нелепой, трагической смерти ботаника Комарова. Тот, возможно, сумел бы подсказать какое-нибудь неожиданное применение богатству растительного мира, представшему перед экспедицией.

– Видите? – показал лейтенант уверенно. – Вон там подлесок плотно растет. Значит, должен быть ручей или родник. Над ним на высоте, даст бог, и устроимся. У самой воды опасно: могут явиться эти… динозавры.

Последнее слово он вымолвил со вкусом. Ученое и непривычное, оно, видимо, добавляло моряку веса в собственных глазах.

Обручев молча кивнул. Сейчас ему не хватало сил даже вымолвить слово.

Солнце выглянуло из-за горизонта впереди, брызнув огнем в глаза. Птичий хор встретил его новой песней. И откуда-то издалека донесся едва слышный гул – не стон, не вой, а словно бы голос ожившей пароходной сирены.

– Тш! – Никольский вскинул руку. – Что это?!