Уоррен Мерфи - Последний оплот

– Это ты, Ирвинг? – услышал он из кухни пронзительный голос.

– Да, ма, – откликнулся Ирвинг.

Разговор шел на иврите. Он сел на мягкий коричневый диван перед батареей и извлек из-под нее свои кроссовки. Надев их, он встал и подошел к зеркалу в холле.

– Что ты хочешь на ланч? – раздался из кухни все тот же пронзительный голос.

Ирвинг внимательно изучил свое классически еврейское лицо, чтобы удостовериться, что с его внешностью полный порядок.

– Ничего, ма. Я не приду на ланч.

Нос был сломан. Работа Зигфрида Грубера, в 1944 году, во время учебной подготовки штурмовиков. Все в порядке.

– Ты не придешь на ланч? – удивился голос на кухне. – Но ты же умрешь с голоду!

Волосы курчавые. Результат обработки туалетным набором «Ремингтон» и феном «Супер Макс». Получился неплохой перманент.

– Нет, ма, не проголодаюсь. Я перехвачу что-нибудь.

Слабый покатый подбородок и карие глаза, результат пластической операции, и эффект от контактных линз. Просто превосходно!

– В чем дело, Ирвинг? – осведомился голос на кухне и сам же ответил: – Я все знаю. Ты просто встретил симпатичную девушку и пригласил ее на ланч. Почему ты никогда не приглашаешь друзей домой, Ирвинг?

Ирвинг оторвался от зеркала и постучал в стену пальцем.

– Ма, это не девушка. Просто у меня есть кое-какие срочные дела.

– А! – В голосе появилось разочарование. – Это с тем славным человеком, что работает в правительственном учреждении?

– Именно, ма, – отозвался Ирвинг Одед Маркович. – С ним.

Он двинулся через столовую, направляясь к двери черного хода.

– А к обеду вернешься? – не унимался голос из кухни.

– Да, ма, – сказал Ирвинг и вышел из дома.

Он спустился с крыльца, прошел через задний двор, где был разбит маленький садик, а затем через ворота вышел в переулок.

Когда он оказался на улице, ему хотелось вопить от радости. Наконец-то, тридцать лет спустя, снова предстояло дело. Тридцать лет подготовки, тридцать лет упражнений, тридцать лет ненависти. Теперь же он, человек, который убил Ирвинга Одеда Марковича голыми руками, полковник элитных гитлеровских частей, напомнит миру о себе. Наконец-то фатерлянд снова призвал его. У него даже слюни потекли от возбуждения. Инструкции были недвусмысленны. Приказы исходили от того, кому он всецело доверял. Из верхних эшелонов. Он был готов действовать. Теперь таких, как он, оставалось лишь двое. Остальные пытались сбежать или растеряли боевой дух. Теперь оставались лишь они с Хорстом. Им и предстояло довести до конца то, что задумал фюрер.

Сначала после войны ничего не происходило. Он кочевал с места на место, наблюдая, как крепнет еврейское государство, и поддерживая себя в хорошей форме. Затем медленно, но верно он превратился в активиста Американского еврейского движения. Митинги в Масачусетсе, лоббирование в Вашингтоне, митинги в Нью-Йорке. Проникновение в растущий, начинающий процветать Израиль. Помощь с целью последующего уничтожения.

Дорфману нужно было лишь выполнять определенные инструкции и время от времени посылать весточку «родителям». Но наконец он получил сигнал: войти в доверие. Просочиться. Пропавший без вести «сын» Марковичей вернулся в Землю Обетованную.

Дорфман помогал в часовом магазине «отца», ходил за покупками для «матери». Долгие годы он вынашивал ненависть, ел их пищу, продолжал обманывать их родительские чувства. В его сердце была лишь черная смерть.

Но теперь настал его час. Вскоре не станет никаких Марковичей. Ему оставалось убить лишь двоих. Всего-навсего две смерти, и прощай, Израиль. Прощай, осточертевшая физиономия его «папочки», мелочная опека его «мамочки». Что ж, может, тогда убитый им Ирвинг перестанет посещать его в кошмарных снах.

Итак, только двое. Двое американских агентов. Как там их зовут? Ах да, Римо и Чиун. Ему говорили, что они считаются опасными противниками.

Ирвинг Одед Маркович чувствовал приятную тяжесть пистолета в кобуре. Ему казалось, он слышит, как бьется сердце его оружия. Пистолет пел, сиял, бурлил жизнью. Ничего, ничего, обещал он. Скоро в бой.

Ирвинг медленно шел по улице Бен Иегуда, чувствуя, как припекает солнце, несмотря на то, что еще не было одиннадцати. Он потел и радовался. Ему хотелось, чтобы солнце шпарило все сильнее и сильнее, пока кожа у этих людишек не почернела бы, дома не обрушились и евреи не набросились бы друг на друга, словно взбесившиеся собаки. Отличная шутка. Ей уже тридцать лет, а она по-прежнему доставляет ему удовольствие.