Леонид Бершидский - Восемь Фаберже

– Вот ты говоришь, что оно мое. Между тем, когда яйцо впервые ко мне попало, то было вовсе не мое. А сейчас, пожалуй, точно не известно, чье оно. Может быть, даже твое.

– В каком это смысле? – опешил Форбс, не в силах оторвать взгляд от маленькой скульптурной группы в руках Хаммера. Раньше он видел ее лишь на неудачной и плохо сохранившейся фотографии с одной петербургской выставки 1902 года. Можно было разглядеть только верхний краешек яйца и кусочек колесницы. Больше никаких изображений этого, как считалось, утраченного императорского яйца не сохранилось. И вот перед ним добыча, ради которой любой серьезный коллекционер пошел бы на преступление…

– В знак нашей дружбы. Как один ценитель Фаберже другому. – И Хаммер торжественно, словно вручал рыцарский меч, преподнес вещицу издателю.

Председатель Мэлколм понимал, что сейчас он должен решительно отказаться и, не оглядываясь, покинуть галерею. Но его руки сами потянулись к яйцу. Улыбка Хаммера стала чуть шире, и он отпустил поделку, так что Мэлколм инстинктивно подхватил ее, чтобы она не разбилась об пол.

– Ты пытаешься подкупить меня, – пробормотал Мэлколм. – Со мной такое в первый раз.

– В чем-то даже знаменитый Мэлколм Форбс еще девственник, – все еще ухмыляясь, отвечал Хаммер. – Как я могу тебя подкупить? Возможно, ты даже богаче меня. Я просто хочу, чтобы ты смотрел на эту изящную русскую штучку и думал, что Россия – это очень затейливая страна. Теперь, кажется, у тебя чертова дюжина яиц Фаберже? Достойное завершение долгой охоты. Та́к понесешь, или тебе завернуть?

Эти довольно издевательские, если подумать, слова Хаммер произнес без всякой издевки. Именно его интонация, проникновенная, дружеская, помешала Мэлколму вернуть яйцо на столик и уйти, посоветовав Арманду купить следующий номер журнала. По крайней мере, так думал Мэлколм по дороге обратно. Из галереи он вышел, бережно неся перед собой творение царского ювелира, самолично упакованное Хаммером в шелковый шарф.

Вернувшись на Пятую авеню, Мэлколм направился не в шумную в это время дня редакцию, а в соседний таунхаус, который семья Форбс использовала для приемов и иногда в качестве городской квартиры. Плюхнувшись в кресло, он развернул шарф у себя на коленях.

Свое двенадцатое большое яйцо Фаберже Мэлколм в прошлом году купил в неважной сохранности. «Бутон розы» не только лишился своих сюрпризов – усеянной бриллиантами короны и рубинового кулона, – но и был поврежден: бывший владелец, англичанин, запустил яйцом в жену во время ссоры. Ювелир, пытавшийся восстановить подарок Николая II императрице Александре Федоровне, вряд ли смог бы работать у Фаберже. Эмаль, которой он покрыл бутон чайной розы, скрытый внутри алой с золотом скорлупы, совершенно не напоминала о живых лепестках. Наверняка работа Александра Петрова, лучшего эмальера в России того времени, выглядела совершенно иначе.

Но яйцо номер тринадцать в коллекции Форбса – Мэлколм уже начал так о нем думать – досталось ему в идеальном состоянии. Пасхальный подарок словно только что подготовили для передачи Его императорскому величеству. Мэлколм снял верхнюю половину яйца – у него зародилась сумасшедшая надежда, что и сюрприз сохранился, а ведь о нем вообще ничего не известно экспертам! Но нет, скорлупа оказалась пустой, и Форбс почувствовал укол разочарования. Все-таки у подарка Хаммера был изъян, который старый торгаш не позволил ему заметить в галерее.

Некоторое время Мэлколм рассматривал свое неожиданное приобретение, забыв обо всем. Это был не самый экстравагантный из царских пасхальных подарков. По меркам Фаберже, даже довольно аскетичный и вряд ли особенно дорогой в производстве. Но изящество работы не оставляло никаких сомнений в ее подлинности. Только усилием воли Мэлколм заставил себя снова завернуть вещицу и спрятать сверток в резной комод. Теперь надо было что-то решать с проклятой статьей.

Бакстайна Форбс вызвал не в свой кабинет, а к Майклзу. «Мне нечего скрывать», – сказал он себе, отгоняя мысль о том, что на самом деле нуждается в поддержке своего лучшего редактора.

Мальчишка вошел, явно не ожидая ничего хорошего. О дружбе Форбса с Хаммером было известно всему Нью – Йорку. Огромные темные глаза на узком лице парня смотрели недоверчиво, даже, пожалуй, выражали собачью готовность к хозяйским побоям. Но пухлая нижняя губа репортера была упрямо поджата. «Наверняка единственный сын еврейской мамы, – подумал Мэлколм. – Привык, что ни в чем не знает отказа. Но боится меня».