Торкиль Дамхауг - Взгляд Медузы

— Нет, мама, я не Бреде. Я Аксель.

Он постучался в дверь и вошел в кабинет старшей медсестры отделения. Подняв на него глаза, она отодвинула стул от компьютерного столика и указала рукой на диван:

— Пожалуйста, присаживайтесь.

Ей было слегка за тридцать; высокая, атлетически сложенная женщина с привлекательным лицом.

— Мне кажется, мама давно уже не вела себя так беспокойно.

Старшая медсестра согласно закивала:

— Она в последнее время много говорит о войне. Здесь, конечно, все знают, кем был Торстейн Гленне, но эти упоминания гестапо — они ведь неспроста?

Аксель показал на стоявшую на столе тарелочку с шоколадным печеньем:

— Вы позволите, я возьму одну штучку? Я сегодня не успел пообедать.

Он вежливо отказался и от кофе, и от ягодного морса, забавляясь запоздалой настойчивостью, с которой медсестра его угощала.

— Гестапо действительно охотилось за моим отцом, — подтвердил он, жуя печенье. — Ему удалось в последний момент перебраться в Швецию. Но мать тогда об этом ничего не знала. Она познакомилась с ним четырнадцатью годами позже, а тогда ей было всего четыре.

— Вы не представляете себе, как нам важно знать об этом. — Старшей медсестре все никак не удавалось скрепить гладкие и скользкие волосы резинкой на затылке. — Она всегда так волнуется, когда по телевизору показывают что-нибудь про войну. В последнее время нам приходится выключать телевизор всякий раз, как передают новости. А кстати, кто такой Бреде?

Аксель Гленне стряхнул с обшлага пиджака крошки.

— А что?

— Да вот Астрид постоянно говорит о каком-то Бреде. Что ему нельзя сюда приходить и что она больше не хочет его видеть, и все в таком духе. Иногда она очень сердится. Бывает, приходится давать ей лишнюю таблетку собрила, когда она разволнуется. Мы ведь не знаем, существует ли вообще этот Бреде, поэтому санитары не могут придумать, как ее успокоить.

— Бреде ее сын.

Брови медсестры поползли вверх.

— У вас есть брат? Я понятия об этом не имела. Никогда же ни о ком, кроме вас, и речи не было. Ну, еще ваша жена, конечно, и ваши дети.

— Да уж больше двадцати пяти лет прошло с тех пор, как мама видела его в последний раз, — сказал Аксель.

Он встал и взялся за ручку двери, давая понять, что разговор окончен.

Устроившись на заднем сиденье такси, он позвонил Бии еще раз. Она снова не ответила, и он отправил ей сообщение о том, что задерживается. Был понедельник, значит, урок игры на скрипке и футбольная тренировка. Бия собиралась вечером пойти куда-то, но должна была до этого успеть отвезти дочь на урок музыки. Забрать ее оттуда было уже его заботой.

Когда такси сворачивало на набережную Акер-Брюгге, колокол на пристани уже зазвонил. В карточнице для кредиток у него завалялось несколько купюр, и он расплатился наличными: времени дожидаться квитанции у него не было, он успел подняться на борт, когда уже начали опускать шлагбаум. Раньше половины седьмого домой ему не попасть, так что Тому самому придется добираться на тренировку, если он вообще на нее пойдет. Акселю стало стыдно, и он отправил сообщение и сыну тоже.

Многие пассажиры были ему знакомы, пожалуй большинство. Но сегодня он быстро прошагал через салон и вышел на палубу. Для конца сентября погода стояла очень теплая. Небо над фьордом заволокло тонкой палевой дымкой, сквозь которую изредка проглядывало солнце. В голове у него все еще звучал голос матери. Матери, назвавшей его Иудой, матери, которая думала, что он — Бреде, и была в гневе на него.

Вокруг факела мира на дальней оконечности набережной собралась группа мужчин в нарядных костюмах; один из них поднял руку, и Акселю Гленне, который стоял у бортика на корме, пока паром проплывал мимо набережной, показалось, что мужчина сунул руку прямо в пламя.

Когда он добрался домой, там никого не было. Только теперь он вспомнил, что сейчас осенние каникулы. На кухонном столе лежала записка от Бии: «Марлен останется ночевать у Наташи. Том обещал быть дома не позже десяти. Спагетти в микроволновке. Я буду поздно. Б.». Рядом она нарисовала маленькое сердце, из которого капало что-то красное. Наверное, она хотела изобразить слезу и уж точно не кровь.

Он подсел к кухонному столу, вслушиваясь в тишину, стоявшую в доме, где он вырос. И до сих пор, когда он оставался здесь один, его так и подмывало сделать что-то недозволенное. Когда он был ребенком, он мог пошарить в холодильнике или в ящике прикроватной тумбочки отца, где всегда лежал журнальчик с фотографиями голых женщин, или пробраться на чердак и совершить самое запретное: достать пистолет отца из ящика в чуланчике, где все еще висела его военная форма… Впрочем, только Бреде осмеливался на это.