Джонатан Мэйберри - Вирус

Ружейный огонь заставил меня уйти влево, и стайка пуль пробежалась вслед за мной по лабораторному столу, разбивая стекло и наполняя воздух вокруг фейерверком осколков. Я нырнул за спину медика, и его разрезало очередями пополам. У торца стола мне встретился охранник, заставивший попотеть Скипа. Вокруг было слишком много детей, поэтому я двинул его по рукам прикладом и ударил по горлу левой рукой. Он убрался с моей дороги. Я вскинул оружие и всадил по две пули в троих монстров, тех, кто находился подальше от ребятни. Они повалились на пол, после чего следовало взяться за оставшихся ходячих покойников. Застрелив одного, я швырнул его тело на соседнего зомби. Они завалились на пол, а я повернулся, чтобы разобраться с весьма активным трупом в джинсах и футболке с Хеллбоем. Я ударил его обеими руками в грудь, так что он своим весом надежно заблокировал дверцу клетки. Бродяга вытянул шею и вцепился зубами в кевларовую куртку. Я как следует ударил его ладонями по ушам, но это никак не помогло, тогда я схватил монстра за волосы, за ремень сзади и швырнул его головой в стену. Его череп раскололся от первого удара, кости шеи начали ломаться с третьего. Я бросил его, когда тот, который упал под весом убитого соседа, выкарабкался и пополз ко мне на четвереньках. Я рубанул его по шее сверху, он упал, дернулся разок, а затем затих.

Я привалился спиной к клетке, вставляя новый магазин. Последний. В помещении все еще царила суматоха, но к этому моменту каждый из моих людей действовал с полной решимостью. Старший и Банни прикрывали собой по меньшей мере десяток детишек, они стояли плечом к плечу, тщательно целились, прошивая пулями весь этот сброд. На другом конце цеха Скип Тайлер затолкал шестерых малышей в нишу, сооруженную им из перевернутого стола и нескольких контейнеров. Перед ним горой высились трупы. Олли поджидал у входа и, когда уцелевшие враги пытались проскочить мимо него, хладнокровно укладывал их одного за другим.

В центре помещения все еще оставалось с полдюжины бродяг, несколько охранников и дети. Все были залиты кровью, и я понимал, почему никто из наших не спешит на помощь маленьким страдальцам. Возможно, они уже заражены.

У меня осталось двенадцать патронов, а там находилось еще шесть малышей. Надо попытаться.

Я кинулся туда, стреляя на ходу. Один ребенок побежал мне навстречу, я опустился на колено, замахал ему, хотя и целился выше, и тут узнал его: тот самый, цеплявшийся за мои ноги в поисках спасения. А потом разглядел его пустые глаза и широко раскрытый рот с оскаленными зубами.

— Боже, — прошептал я, и рот наполнился горячей золой. Я убил его.

Когда мальчика отбросило назад и он покатился по полу, в нескончаемом грохоте стрельбы на мгновение наступила пауза. Я чувствовал, что все глаза устремлены на меня, эти взгляды прожигали меня насквозь. Дети, которых защищали мои бойцы, съежились и закричали в нестерпимом страхе.

Вот еще один паренек из центральной группы ощерился в неестественном приступе голода и двинулся к Скипу.

Снова загремели выстрелы.

Когда они смолкли, посередине громадного цеха осталась лежать груда тел. Никакого движения там не наблюдалось, если не считать струек ружейного дыма и белого пара, который теперь был замаран красным.

Я стоял на поле битвы, выставив перед собой пистолет с единственной, последней пулей в магазине. Грохот у меня в ушах мог быть отголоском пальбы, или же это мое сердце колотилось, словно барабаны проклятия.

Медленно, охваченный ужасом перед тем, что мы только что сделали, я опустил оружие.

Клеймонт, Делавэр.

Вторник, 30 июня, 18.35

Убрал его в кобуру.

У меня за спиной был перевернутый стол, и я привалился к нему, оглядывая помещение. Завеса кислого дыма висела голубой вуалью в сыром воздухе, дети продолжали плакать. Мои солдаты казались выбитыми из колеи. За исключением Олли Брауна, выглядевшего совершенно невозмутимым. Черч недаром потратил на него свои деньги. Скип болезненно морщился, лица Старшего и Банни пылали от ярости.

Интересно, что написано сейчас на моей собственной физиономии? Потрясение? Страх? Если мое лицо действительно выражало то, что я чувствовал, то оно должно было превратиться в маску дикого ужаса, смешанного с омерзением. Судьба несчастных малышей вызывала у меня содрогание, а моя к этому причастность — отвращение к себе. Тот факт, что я был вынужден так поступить, ничего для меня не значил. Я ощущал себя грязным.