Джим Томпсон - Кромешная ночь

К калитке прибита табличка. На ней крупными буквами:

ОСТОРОЖНО! ДИКИЙ ПЕСЕЦ!

ПОДКРАДЫВАЕТСЯ НЕЗАМЕТНО

«А ВТОРГШЕГОСЯ ЖДЕТ ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА»

Из щели кухонной двери торчит записка:

Убыл в дали неведомые. Адрес местопребывания сообщу, если, когда и как только изыщу возможность.

Дверь не заперта. Вошли.

Я осмотрел весь дом — по большей части сам, главным образом потому, что лестница наверх оказалась крутой и узкой, так что Руфи взбираться по ней было бы нелегко. Заходил в одну комнату, в другую. Хозяина нигде, конечно, не было, никого не было, и все было покрыто слоем пыли, но убранство в полном порядке. Порядок я нашел во всех помещениях, кроме одного — маленькой комнатки во втором этаже на отшибе. Но и там, за исключением зверски раскуроченной пишущей машинки, наблюдался если и не порядок, то беспорядок в некотором смысле упорядоченный.

Мебель вся сдвинута к стенам, в шкафах от книг одни корешки и обложки. Их — да бог знает, наверное, и не только их — страницы, в том числе машинописные, никогда в виде книг не переплетавшиеся, изорваны в клочья наподобие конфетти. И эти конфетти кучками разложены по всему полу. Причем так, чтобы из кучек складывались слова:

1 И тогда Мир Правящий так возлюбил божество,

2 что отдало Оно ему единородного сына, сущего в недре Отчем,

3 но повлекли Его из Сада,

4 и возопил Иуда голосом плачевным:

5 — Увы, увы, глаза бы не смотрели,

6 ребята, дайте мне нарезанного лука!

Носком ботинка я разбросал бумажные стопки и сошел вниз.

Мы вселились и зажили.

В погребе обнаружилось множество ящиков с консервами. Во дворе цистерна газойля для ламп и двух печек. Колодец с насосом внутри и трубопроводом к раковине. Электричества, телефона, радио или чего-либо в этом роде нет как нет, то есть мы оказались отрезаны от всего на свете, будто попали в мир иной. Но остальное у нас все было, и у нас были мы сами. В общем, зажили.

Дни шли за днями, а я все недоумевал, чего она ждет. Причем делать-то нечего… за исключением того, что можно делать друг с другом. Я чувствовал, что усыхаю, съеживаюсь, делаюсь слабее и меньше, тогда как она становится больше и сильней. И я начал догадываться: вот, значит, как она хочет это исполнить.

Иногда ночью после наших игрищ (если я бывал не слишком болен и немощен и на что-то оказывался способен) стою у окна, смотрю в поля, а там кусты, сухой бурьян, вьюнки, лианы — джунгли, да и только. Ветер сквозь них продирается, колышет, заставляет корчиться и выгибаться. И вроде как в ушах какой-то вой, скулеж, но со временем это прошло. Везде, везде, куда ни глянь, джунгли — качаются, корчась и выгибаясь. Видимо, это качание те звуки на меня и навевало. Что-то в нем было гипнотическое, а я уже был слаб и болен, но сам того еще не сознавал. И вот в голове пусто-пусто, только этот вой, и снова я бужу ее. А потом вроде бы я участвую в забеге, пытаюсь куда-то успеть, что-то схватить, пока не вернется вой. Потому что, как услышу, помимо воли цепенею.

И всегда, всегда одно и то же. Он всегда и на всех один. Хотя что может быть кроме?

Песец подкрадывается и побеждает.

Дни шли за днями, и она, конечно, знала, что я знаю, но мы об этом никогда не говорили. Мы и вообще особо-то не говорили, потому что были оторваны ото всего, и через какое-то время все, что мы могли сказать друг другу, было сказано, так что если и говоришь, то все равно что сам с собой. Так что мы говорили все меньше и меньше и вскоре разговаривать почти перестали. А потом перестали вовсе. Так только — экали, мекали, показывали пальцем.

Как будто отродясь говорить не умели.

С началом холодов закрыли все верхние комнаты и остались внизу. Когда подморозило серьезнее, внизу тоже закрыли все комнаты, кроме гостиной и кухни. А с приходом настоящих морозов законопатились кругом, оставили себе только кухню. Там и жили, не отходя друг от друга дальше, чем на два-три фута. А он все время где-то рядом, то есть этот, ну… То ли снаружи… То ли уже и внутри, прямо где мы. И ближе, ближе, не поймешь, словно со всех сторон слышится, и никуда от него не деться. Да мне-то вроде как и ни к чему куда-то деваться. Я становился все слабее, немощней и меньше, а все равно. Думать было больше не о чем, так что и в мыслях то же. И я нарочно весь туда стремился: кто скорее — я или песец? Но вот никак, хоть тресни, но я все равно силился. А куда денешься?

Позже, когда вытье сделалось таким громким и противным, что мне бывало невмоготу, я выходил наружу, искал, где же он? Бегал, кричал и звал, возился, оскользаясь в полях, думал: ну не поймаю, ладно, но, может, выдерну шерсти клок? И никогда, ни разу ни фига, конечно, потому что поле не то место, где тебе реально может встретиться песец.