Андреас Винкельман - Слепой инстинкт

Сара никак не отреагировала на грохот. Она утратила последнюю надежду. Скорее всего, эти звуки существуют только в ее воображении. Да, грохот был громким, намного громче, чем раньше, словно кто-то стучал кувалдой по металлу, но девочке уже не хотелось молотить кулаком по стене комнаты. Тут не было других детей. Сара была одна. Мысль об этом пугала ее, но такова была правда, она поняла это. И не только это. Девочка понимала, что останется тут одна навсегда. Похититель не вернулся. Он позабыл о ней или больше не хотел ее видеть. Сара плохо себя вела, и тот мужчина оставил ее здесь одну.

Без еды и питья.

Голод отступил на второй план — по сравнению с жаждой он не причинял страданий. В животе перестало урчать уже пару часов назад. Но желание что-нибудь выпить сводило девочку с ума. Во рту было невероятно сухо и казалось, что язык присох к небу. Сара была рада, что еще может шевелить им. Но эта липкая сухость сковывала горло, спускалась вниз, распространялась по всему телу. Глотать было больно и тяжко, и девочка пыталась избегать этого. Слюны во рту не было — тело перестало ее вырабатывать.

А еще этот жар в голове! Словно лихорадка. Вот только девочка не потела.

Хоть бы кто-нибудь пришел сюда и дал ей попить. Это было ее единственным желанием.

Но никто не приходил, и в тишине комнаты мир, который знала Сара, казался ей все нереальнее. Словно полузабытый прекрасный сон. А то, где она находилась теперь, было реальностью, это точно. Потому что тут была боль.

В тех прекрасных снах об интернате не было боли, голода, жажды. А тут не было пути назад.

Вода казалась черной и тяжелой, словно машинное масло; вода липла к телу, утаскивая Франциску в темный, чуждый человеку мир на дне озера, туда, где она не могла дышать. Туда, где она умрет.

Она отчаянно молотила по воде руками и ногами, но это не помогало. Чем сильнее Готтлоб сопротивлялась, тем быстрее тонула, тем гуще становилась вода в озере. И эта вода была безжалостна. Ледяная, не дающая двигаться вода. Что ж, по крайней мере, она не испытывала боли. Но понимала, что вот-вот умрет, и ей было страшно.

Франциска не хотела умирать. Ни в коем случае! Ей еще столько всего нужно сделать, столько всего пережить, столько всего узнать!

Там, наверху, ее ждали люди, которые полагались на нее и которым нужна была ее помощь. Папа, Макс. Она должна выжить ради Макса. Без нее Максу не подняться, не избавиться от этой боли, кроме того… кроме того, вчера вечером она влюбилась. Не может же все это закончиться вот так! Нет, нет, нет!

Она еще сильнее замолотила ногами и руками, расплескивая воду и отплевываясь. То была битва с самой сущностью воды, битва не на жизнь, а на смерть. Вода не желала отпускать жертву, уже попавшую ей в лапы. Но Франциска была сильна, она всегда была по-настоящему крепкой девчонкой и в школе могла обставить любого мальчишку — и в футболе, и в прыжках в длину, и в лазанье по канату. Готтлоб могла сражаться как настоящая львица, это она унаследовала от отца. Тому сейчас тоже предстоял важнейший бой в его жизни… И ради него она должна победить. У нее нет права умереть здесь и сейчас.

«Возьми себя в руки, постарайся! Давай, вытаскивай свою задницу из этих гребаных проблем! Ну же! Это не так тяжело, многим удалось справиться с подобным. Нужно только верить в себя, в свою жизнь, во все, что ждет тебя в будущем. Верить в Макса. Черт побери, все только начинается!»

Франциску вырвало, она отплевывалась маслянистой водой, извергая ее из своего тела. И вдруг она опять смогла вдохнуть воздух. Не очень свежий, но воздух.

Прошло пару секунд, прежде чем Готтлоб поняла, что никакой воды тут нет. Она не тонула в озере, а до сих пор лежала в подвале зоомагазина Эдуарда Саутера.

«Оставайся в сознании! Тебе нельзя падать в обморок, иначе пиши пропало!»

Франциска ходила по краю пропасти, наполненной тьмой. Эта пропасть пугала ее, ведь девушка чувствовала, что дороги назад не будет. Тьма остановит боль, и потому часть ее сознания готова была поддаться искушению и впасть в милосердное забытье, но Готтлоб не хотела сдаваться. Еще рано сдаваться. Хотя симптомы отравления паучьим ядом становились все сильнее.

Ее мучительно тошнило, но она уже исторгла весь завтрак. Потом ее вырвало еще раз пять: желудок пытался избавиться от горячей горькой жидкости и никак не хотел утихомириваться. Тело сводило судорогой, боль была настолько сильной, что Готтлоб забыла о своей сломанной руке.