Владимир Ераносян: Крестная мать

— Вы чего не уехали, что-то не так? — с дрожью в голосе спросил санитар. Взгляд Бориса показался ему страшным. К горлу подступил комок.

— По логике вещей я должен был тебя убить, — тихо сказал Борис, — но я этого делать не буду. — Он сунул ему еще деньги: — Живи и молчи. — Борис достал из кармана какой-то листик и показал его санитару, Это был снимок. У санитара подкосились коленки. На фотографии было все его семейство, включая внучонка. — Забери и помни о них, — шепнул Борис, — и знай, что я о них тоже вспомню, если твой язык вдруг развяжется.

Мед брат был уже не рад, что впутался в эту историю. Борис обошелся с ним жестоко, но не мог поступить иначе. Он знал ребят, которые могли выдавить слово даже с немого,

Правильнее было бы избавиться от свидетеля. Борис уехал, оставив его живым, У него не было уверенности в старике. Уверенность — термин для идиотов, но Борис не хотел коллекционировать грехи.

Борис стал большим боссом. Это поняли все. В их среде не предусматривался акт инаугурации. Все оценили великодушие Сумцова. Подхалимы, улучив повод для лизоблюдства, принялись слагать панегирик незлопамятному Папе, который простил даже Лисовского,

Все произошло само собой. Никого не удивило, что новый биг-босс сел на трон при живой Матушке. Она была не в себе. Поговаривали, что она никогда не выйдет из транса. К тому же Матушка не составляла завещания. Ее не подсиживали наследные принцы "престола". Борис имел все права, быть может, даже потому, что не хотел их иметь.

Он стал боссом и занялся делами. Он действовал, и у него получалось. Он сохранил империю, но делал это не для себя. Его конечной целью было другое — вырвать Елену из бездны психического срыва, вернуть ее к реальности. В амплуа крестного отца он чувствовал себя временщиком.

Рассудок обязательно вернется к Елене, но она никогда больше не будет Матушкой. Он бросит все это к чертям собачьим, они уедут вдвоем, в глушь, в какой-нибудь захолустный провинциальный городок. Они купят себе большой дом с садом и будут жить тихо, замкнуто, уединенно. Он будет, как в былые времена, ухаживать за садом. А дело… Пусть Лисовский станет боссом, он ведь мечтает об этом. Только бы Лена выздоровела.

Врач, светило психиатрии, боялся ставить окончательный диагноз. Он попросил созвать авторитетную комиссию из таких же как он сам эскулапов, чтобы разделить ответственность. Хитер, шельма! Не выносит свой вердикт и не обнадеживает. Строчит какие-то рецепты, прописывает микстуры с бромом, элениум, сильнодействующие успокоительные, исправно получает гонорары и… виновато прячет глаза. Ну вот и сейчас прячет. Борис с трудом переваривал его заумные объяснения, блуждая в непроходимых дебрях специальной терминологии. Сейчас ему казалось, что все эти словесные выкрутасы с латиницей существуют лишь для того, чтобы закутать истину в пеленки из колючей проволоки медицинских дефиниций.

Но сегодня Борис примчался на Пушкинскую не для того, чтобы в очередной раз внимать пустым разглагольствованиям. Елена приказала выгнать психиатра и прислала к Борису посыльного, который передал, что она желает с ним пообщаться. Это было кое-что, особенно после того, как она заявила, что никого не хочет видеть.

— Вы с ней помягче и не спорьте, — предупредил Бориса доктор, который не осмелился уйти, скорее заботясь о своем гонораре, чем о пациентке.

Дверь в ее покои была раскрыта, но штора задвинута. Борис не решился зайти в спальню с ходу. В кабинете он осмотрелся. В камине слабенький огонек. От всего этого пространства веяло знакомой небрежностью. Внезапно компакт-проигрыватель во всю мощь динамиков разразился мелодией "Венского вальса". Музыка бряцнула кувалдой по перепонкам. Борис подошел к проигрывателю и нажал "стоп".

— Это ты, Боря? — донеслось из спальни.

— Да, Лена. Можно войти? — спросил Борис, подумав, что альфонсы Леночки чувствовали себя здесь куда вольготнее, чем он. Уж они-то не спрашивали разрешения войти в ее покои.

— Зачем ты выключил музыку? — Они все еще общались через шторку. — Включи, — повелела Лена.

— Ты хочешь, чтобы меня контузило, — шутливо огрызнулся Борис и, вспомнив предостережение доктора, смягчил тон. — Конечно, Леночка, я сделаю чуть потише, если не возражаешь.

— Сделай, как было, — грозно произнесла Родионова. -

Борис включил проигрыватель. Как только музыка

вновь наполнила пространство, из-за шторки послышалось: "Войди".

Борис отодвинул шторку и вошел. Лена сидела на кровати, натянув на себя большое розовое одеяло, она была бледна, пожалуй, еще бледнее, чем во время его последнего визита. Зеркало у изголовья удваивало седину в пышной копне ее распущенных волос. На лице совсем не было косметики. В глазах читалась печаль. Елена казалась очень старой. Она выглядела так, как выглядит женщина, раздавленная горем. Борис не знал, что сказать, кроме " здравствуй", ничего не лезло в голову. Еще эта музыка гремела в ушах.