Патрик Квентин: Дети Сицилии

В эту ночь Себастьяно спал в самой большой, самой роскошной комнате виллы. В эту ночь для Джона Гольдофина началась жизнь, полная мучений. Непосредственно после капитуляции Джон старался убедить себя, что все еще не так страшно. В первое утро, проснувшись поздно и позавтракав в постели, Себастьяно потребовал, денег на экипировку. Но на этом как будто успокоился. Он часами вертелся перед зеркалом, любуясь своим синим костюмом, примеряя одну за другой рубашки и без конца меняя галстуки. А в следующие дни он даже старался быть полезным в доме — предлагал свою помощь озадаченным и враждебно настроенным слугам.

Но однажды, вернувшись домой после безуспешной попытки нарисовать королевский дворец, Джон застал в салоне вместе с Себастьяно и маленького Марио. Себастьяно наливал себе херес из графина венецианского стекла и курил снабженную личной монограммой Джона сигарету.

— Эй, дай Марио деньжонок, приятель, — помахал он сигаретой, завидев Джона. — Марио голоден.

Он нарочно употребил ненавистный Джону сленг. Весь вид Себастьяно выражал неприкрытую наглость. Джон понял, что наступил второй критический момент капитуляции. Себастьяно проверял свою силу. Если это откровенное нахальство сойдет ему с рук, он одержал окончательную победу. Но воля Джона была сломлена. Ему страшно было подумать, что Себастьяно станет унижать его в присутствии этого малыша.

Он дал Марио бумажку в тысячу лир. Марио встал, потом вдруг протянул руку и робко дотронулся до графина кончиком пальца.

— Bello[1], — прошептал он, потрясенный изумительной игрой света на гранях драгоценного стекла.

— Скотина, свинья, не тронь! — Себастьяно поднял руку, словно для удара. — Вон! Вон из этого дома! И не смей больше показываться здесь! Это дом джентльмена, он не для таких свиней, как ты.

Когда малыш убежал, Джон заметил, что на столе «кватроченто»[2] остались пятна вина. Пепел Себастьяно небрежно стряхивал на ковер.

В эту ночь новый хозяин виллы изображал пьяного. Джон у себя наверху слышал, как он до рассвета носился с проклятиями по всему дому. Утром Себастьяно долго отсыпался, а в полдень крикнул вниз, что желает завтракать. Но завтрак, поданный горничной, ему не понравился, и он с непристойной бранью швырнул на пол поднос. В то же утро Себастьяно плюнул в кухарку, оскорбил кучера… Три дня потребовалось ему, чтобы изгнать всех слуг.

— Ну их, приятель, этих старых кляч, — улыбаясь, говорил он Джону. — Моя мать — мировая повариха. Она чудесно готовит спагетти. Правда!

Нервное напряжение на миг придало Джону храбрости.

— Этому не бывать! — вскричал он. — Ты нарочно выжил моих слуг, чтобы притащить сюда свое гнусное семейство. Этому не бывать! Убирайся вон, или я позову полицию!

— И полиция теперь поверит тебе? — Себастьяно лениво почесал поясницу. — Может, сразу и поверила бы. Но теперь нет. Ты поселил меня в своем доме, ты одел меня с ног до головы. Почему это?.. Нет, тебе понравится моя мать. И брат мой, жених Розы, тебе понравится. Он шикарно правит лошадьми. Правда!

В тот же вечер явилось семейство Себастьяно: мать, отец, взрослый брат, сестра — цветущая девица и трое малюток. Словно в трансе, Джон наблюдал, как Себастьяно с гордостью водит их по вилле. Мать, жалкое, забитое создание, попыталась разместить семью в кухонном отсеке. Но Себастьяно и слушать об этом не хотел. Они не слуги! Они гости синьора Гольдофина, чья безграничная доброта может сравниться лишь с добротой благословенной Санта-Лючии.

Джон сразу заметил, что мальчик правит своим семейством так же самовластно, как и виллой. А еще он понял, что и ему самому, как и всем этим людям, отведено определенное место в созданном воображением Себастьяно мире.

Ни один взрослый не осмелился бы так далеко зайти в своих требованиях. Безудержность сочеталась здесь с детской наивностью, и это было ужасно!

Ужасным был для Джона первый обед, когда вся семья собралась в его великолепной столовой, и Себастьяно, сидя во главе стола, раскладывал по тарелкам сальные макароны из глиняного горшка. Мать и отец, оба робкие и почтительные, снова и снова благодарили Джона за оказанную им честь. Но брат Джино, крупный нескладный парень, мгновенно освоился в новой обстановке.

После обеда Себастьяно подал французский коньяк Джона, и, пока мать укладывала наверху младших ребятишек, в салоне началось веселье: под оглушительный рев радио Джино и Эмилия, старшая сестра Себастьяно, завертелись в быстром танце, отдельно от них плясал сам Себастьяно… Глаза его сияли.