Патрик Квентин: Ловушка

Всего за несколько дней до случившегося дети бежали перед ним по опушке леса среди молодых кленов и высоких папоротников. По грунтовой дороге приближалась машина. Джон Гамильтон это слышал, и, наверное, Эмили Джонс услышала тоже, потому что она неожиданно крикнула:

— Враг!

И дети — все пятеро — бросились наземь и спрятались под листьями папоротника. Джон Гамильтон тоже упал на землю. Он знал эту игру. Он ее сам придумал. Он придумал большинство их игр. (Несостоявшийся папаша — так Линда называла его, когда хотела уколоть). А эту игру он придумал тут, в этом лесу, когда однажды сказал Лерою Филипсу:

— Представь, что ты — зверь. И вдруг слышишь — идет человек. Ты бы вздрогнул и крикнул: «Враг!».

Эмили Джонс тут же это подхватила — она всегда первая все схватывала:

— Мы звери, звери! А люди — наши враги!

Было это давно, ранней весной, но с тех пор время от времени по сигналу Эмили они снова становились Зверями, а мир людей превращался в мир Врагов.

Лежа среди листьев папоротника, вдыхая свежесть зелени и влажный, отдающий грибами запах леса, Джон Гамильтон почти забыл о лежащем в кармане письме от фирмы «Рейнс и Рейнс» и о предстоящей схватке с Линдой. Дети отвлекли его. Как часто случалось и раньше, они снова сотворили свое маленькое чудо.

Шум приближавшейся машины становился все громче и громче. Джону Гамильтону видна была обутая в резиновый тапочек нога Энджел Джонс, высовывающаяся из папоротников. Тимми Морленд и Лерой Филлипс, хотя и сидели неподалеку, спрятались так, что их не видно. Слева он слышал приглушенное пыхтение Бака Риттера. Бак толстый, и ему всегда не хватает дыхания.

Приближавшаяся машина была, верно, просто случайной машиной из Стоунвиля и направлялась скорее всего в Арчертаун, или вверх по грунтовой дороге мимо его дома. Но сейчас она не была обычной машиной. Для Джона, чуткого как все художники к настроению окружающих, напряженность спрятавшихся детей, их увлеченность и вера — изменили все. Приближалась Опасность, угрожающая Неизвестность, Враг.

Наконец машину стало видно. Это был его собственный старый черный «седан», и за рулем сидела его жена.

На мгновение, пока машина скользнула мимо него, все приобрело для Джона неестественную значительность — как кадр, показанный на экране крупным планом. Линда была в машине одна, и все же она улыбалась — той предназначенной для посторонних улыбкой, которую он хорошо знал — прямой, открытой, простой, чтобы все видели, какой она прямой, открытый и простой человек. А слегка опущенные уголки рта указывали, что это откровенность, а не наивность и что ей свойственна также нью-йоркская искушенность и утонченность.

Он знал, что она ездила в Питсфилд укладывать волосы. Отправилась она вскоре после того, как он зашел за письмами на деревенскую почту, где мать Эмили и Энджел Джонс служила почтмейстером. Он нарочно позволил жене уехать, не сказав о письме Чарли Рейнса, чтобы дать себе эти несколько часов отсрочки.

Нелепо спрятавшись и наблюдая за ней, он представлял себе снова и снова ее сидящей под сушильным аппаратом, очаровательную Мадам как-там-ее-зовут, ее естественность и ее особый шик-блеск, который так заметно поднимал ее над другими, хуже одетыми клиентками. С этой улыбкой она вышла из салона красоты, помахав всем на прощанье рукой. Но и сейчас, когда улыбка никому не предназначалась, она все-таки играла на ее лице. Конечно, Линда улыбалась для себя — ведь она и сама была частью своих зрителей.

И вдруг жалость к ней, идущая, пожалуй, уже не от любви, а только от понимания, поглотила и затопила его. Линда! — подумал он, и спазм сжал горло. Бедная Линда!

Иллюзия освобождения, возникшая благодаря детям и их игре, — рухнула. Он снова ощутил свое бремя.

Машина скрылась из вида. На мгновение все стихло, лишь листья папоротника слегка покачивались и мерцали в лучах вечернего солнца.

Тут прозвучал таинственно завывающий голос Эмили:

— Друзья-звери! Бурундуки, сурки, бобры, белки — о друзья лесные звери, слушайте! Опасность миновала! Враг скрылся!

И она выпрыгнула из папоротника, и все остальные дети повскакивали на ноги следом за ней — Бак, толстый и раскрасневшийся, Тимми Морленд — тощий и подтянутый, как фокстерьер, Лерой, чьи белые зубы блестели на фоне золотисто-коричневой кожи. Энджел Джонс, всегда озабоченная, как выглядит ее одежда, принялась старательно отряхивать веточки, приставшие к джинсам.