Марк Вайнгартнер - Месть Крестного отца

Вдруг Том почувствовал резкую боль в животе. Попытался вспомнить, что из съеденного могло вызвать несварение. День был длинный. Боль нарастала, и он попробовал справиться с ней, сделав глубокий вдох. Помогло.

— Подожди минутку. — Он похлопал Терезу по руке и направился за стаканом воды, растворить таблетку «Пептобисмола». Язва открылась, подумал он. Опять начинается.

Хейген боялся, не обидится ли жена, что он отлучился вот так, посреди разговора. Возвращаясь обратно к окну, прихватив на всякий случай стакан и для нее, он увидел обеспокоенную, испуганную женщину.

— Что с тобой?

— Наверное, язва. Сейчас уже лучше.

Если бы Том не знал Терезу достаточно хорошо, он мог бы принять ее реакцию за циничную и умелую попытку продемонстрировать сопереживание. Однако она была неподдельно искренней, как и всегда. И в это мгновение Том чувствовал к ней любовь. Он был почти уверен. Ему больше никто не нужен, только она. Тереза. Сказавшая ему правду.

— Знаю, сейчас не время, Тереза, но я люблю тебя.

— Только послушай себя. «Знаю, сейчас не время, но…» Ведь… — Она покачала головой. — Я тоже люблю тебя, Том, да помилует Бог мою душу. Я люблю твой разум, твое обаяние, твое остроумие. Мне нравится быть замужем за человеком, который не переживает, что его жена делает карьеру. Имеет интересы помимо дома. Для меня ты такой красивый. Я люблю то, что мы создали вместе, нашу семью и общий смысл жизни. На самом деле я не могу объяснить, почему люблю тебя. Все эти слова ничего не объясняют.

Том кивнул. Он не мог говорить. В груди давило и покалывало, на ум пришла безумная мысль: может, это и есть проявление любви, как ее описывают люди?

— К чему ты испытываешь искренние чувства, Том? Назови хоть что-нибудь.

— К тебе. К детям. К нашей семье.

— Правильный ответ. Ты отвечаешь на вопросы так, как ответил бы любой человек. Ты не можешь сказать, что чувствуешь. Потому что не чувствуешь ничего.

— Ты ошибаешься.

Тереза повернулась к нему, наклонилась и нежно поцеловала в покатый лоб.

— Надеюсь, что так. Очень надеюсь.

Час спустя Том спал в кровати с женой, и его пробудило то же самое ощущение, которое он ранее принял за любовь. На сей раз болело сильней: тяжесть сдавливала сердце Тома Хейгена.

Личный доктор Вольца поехал вместе с Хейгеном в больницу в Палм-Спрингс, сделал анализы и поздравил его:

— Однозначно сказать не могу, но вы, кажется, пережили небольшой сердечный приступ. К счастью, это всего лишь предупреждение, без последствий. Поверьте мне, если не будете следить за собой, станет хуже.

— Никогда, — прошептал Том, — не верю тем, кто говорит: «Поверьте мне». — Кроме шепота, он ничего не смог из себя выдавить.

Врач воспринял это как шутку.

— Отдыхайте.

Тереза стояла у кровати, лицо опухло от слез и недосыпания. Доктор похлопал ее по плечу и оставил их наедине.

Она взяла руку Тома, вдохнула глубоко и начала:

— Значит, так. Условие номер один: мы едем жить во Флориду. Это не обсуждается. Девочки, ты и я. Сыновья будут навещать. Оставь квартиру в Нью-Йорке, если она нужна для ведения дел, я туда не вернусь. Будем держаться подальше. Буду приезжать в Нью-Йорк, — всхлипнула она, — только ради искусства. Но наш дом во Флориде.

Том слабо кивнул.

— Договорились.

В это же время, за несколько миль от больницы, впервые пьяная за много лет Франческа Корлеоне, тяжело дыша, видела собственное обнаженное тело в зеркале над огромной кроватью Джонни Фонтейна и не могла отвести глаз. Хотя смотреть не хотелось. То, чем они занимались, сложно назвать любовью. Простыни были смяты и скатаны. В зеркале отражался животный акт, происходящий на атласном белье, пропитанном потом. Звучала босанова. Горел светильник, и Франческа жалела, что не попросила выключить его.

Обычно, находясь одна, Франческа не заглядывалась на себя нагую в зеркале. Мать учила ее, что так делают только потаскухи, и приговаривала: «О чем ты думаешь? О том, что хороша? Ты не хороша. Ты обыкновенная. И чем раньше ты это поймешь, тем счастливее будешь жить». Жестокие вещи, которые любая мать внушает дочери, живут в сознании до последнего вздоха. Часто именно их произносят на последнем вздохе. Даже если бы мать не говорила подобных мерзостей, Франческа не стала бы наблюдать за собой в такой момент. Зеркало нависало над головой и раньше, когда они с Билли отдыхали на Кубе. Франческа отворачивалась, или забиралась наверх, или становилась на колени. Или ложилась на живот. Ей так нравилось. Но здесь все по-другому. Это Джонни.