Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...

— Полагаю, да.

— А она?

— Я долгое время думал, что она остается с ним, потому что его боится, — он был жестокий человек, скорый на расправу… Но потом я понял, что все было сложнее.

— Как именно?

— Она тоже его любила. По-своему. Они любили друг друга — каждый на свой лад.

Голос Ле Гаррека был почти бесстрастным, но Бертеги скорее ощутил, чем услышал, всю горечь, звучащую в этих простых словах. И ее понял. В сущности, именно поэтому Ле Гаррек, несмотря на свою слегка преувеличенную мрачно-байроническую манеру держаться (плутонианин, без сомнения — так бы квалифицировала его Сюзи Блэр), не вызывал у Бертеги неприязни — комиссар видел в нем прежде всего ребенка с несчастным, искалеченным детством. Участь таких детей всегда вызывала у него сострадание.

Однако подобная характеристика часто встречалась в личных делах преступников, с которыми ему приходилось иметь дело, и об этом он тоже не забывал.

— Да, понимаю. Вы что-нибудь знаете о роде занятий Вильбуа?

— Не слишком много. Я не собираюсь от вас скрывать, что он был игрок и принадлежал к преступному миру. Тем более что вы наверняка это уже знаете. К тому же, видимо, он был довольно ловкий преступник.

— Он привлекался по «делу Талько», не так ли?

Ле Гаррек впился взглядом в комиссара.

— Вы в самом деле в это верите?

Такая внезапная заинтересованность немного удивила Бертеги.

— Я вам уже говорил: я ни во что не верю. Я веду расследование.

— Хм… я не знаю, делал ли он что-то для них или вместе с ними… Но, во всяком случае, могу вам сказать, что у нас дома я их никогда не видел.

Бертеги уже наполовину сдался. Однако сейчас он расспрашивал Ле Гаррека как простого свидетеля, причем в неслужебной обстановке. Невозможно было промариновать его здесь восемь часов, светя лампой в глаза, и тем более заставить подписать показания…

— Вы помните, при каких обстоятельствах Вильбуа уехал? Или… исчез?

— Нет. Я в то время был на каникулах у дедушки с бабушкой, на юге. Когда я вернулся, мать мне сказала, что они расстались, на этот раз навсегда, и он уехал. Мне тогда было шестнадцать.

— С того времени вы слышали о нем?

— Нет, никогда.

— Хм… Скажите, месье Ле Гаррек, почему вы так долго не появлялись в Лавилле? Почему не поддерживали отношений с матерью?

— Странные вопросы вы задаете, — неожиданно сказал Ле Гаррек. — У меня такое ощущение, что я говорю со своим психоаналитиком, а не с полицейским, ведущим служебное расследование, связанное со смертью моей матери.

Его сарказм не ускользнул от Бертеги.

— Ваша мать принимала участие в черных мессах? — прямо спросил он.

Ле Гаррек быстро огляделся по сторонам, словно для того, чтобы убедиться, что никто их не слышит. Затем снова взглянул на Бертеги, и комиссар подумал, что прежде не видел на его лице столь сурового выражения.

— Будем считать, что я не слышал этого вопроса, комиссар. Не сегодня, во всяком случае. Есть нечто негуманное в том, чтобы подозревать ее… в подобных ужасах — и тем более у меня об этом спрашивать. И вот еще что, к вашему сведению: если вы копаете в этом направлении, если действительно хотите настолько углубиться в прошлое только потому, что кто-то в неудачное время перерезал телефонные провода в доме моей матери, вы натолкнетесь даже не на каменную стену. На скалу.

Бертеги никак не отреагировал на эти слова и тем же ровным тоном задал следующий вопрос:

— Что находится в подвале ее дома, месье Ле Гаррек?

Писатель взглянул на часы и встал с табурета.

— Я не могу больше заставлять ждать мою подругу, — мягко сказал он. — Боюсь, нам придется продолжить позже.

— О, в этом можете не сомневаться, месье Ле Гаррек. Кстати, я недавно опечатал подвал. Ни вы, ни кто-либо другой теперь не имеет права туда спуститься.

Ле Гаррек положил под свой бокал пару мелких купюр и, не теряя спокойствия, сказал:

— Полагаю, вы не сознаете, на какую зыбкую почву ступаете, комиссар. Вы не представляете себе реалии этого города. Не знаете, на что он способен. Так что я бы на вашем месте укрепил свои тылы. Серьезно советую вам это сделать.

— Это угроза?

Ле Гаррек взглянул на Бертеги с грустной улыбкой.

— Конечно, нет. Угрожать — это совсем не в моем стиле. Скорее это некий прогноз. В его точности я уверен.

Она меня поцеловала…

Она меня поцеловала, и это было волшебно.

Бастиан повторял про себя эти две фразы в течение нескольких минут, после того как простился с Опаль и в одиночестве направился к дому. В эти минуты он вновь и вновь переживал случившееся чудо, словно повторно просматривал кадры фильма в замедленном режиме: невероятное удивление от прикосновения губ Опаль, ее щекочущее теплое дыхание на своих губах, лихорадочный стук собственного сердца, их неумелые языки, сначала неуверенные, потом все более настойчивые, но все же скованные стыдом и страхом неопытности, — даже если они позволяли свои телам действовать самостоятельно, не рассуждая, они все равно как будто запутывались в собственных руках и ногах. Да, они целовались и даже немного соприкасались языком, и эта бесспорная истина вызывала у Бастиана опьянение: после слишком резкого и неожиданного прыжка вверх маленький зверек в его груди теперь словно парил где-то вдали от мира, словно альбатрос высоко над морем. И Бастиан парил вместе с ним, глубоко вдыхая божественно свежий морской воздух. Он вспоминал прижавшееся к нему тело Опаль и ее шепот: «О, Бастиан, мне так страшно…» — и свои собственные слова, которыми он пытался ее ободрить и утешить, призвав на помощь всю свою убедительность…