Деннис Лихэйн - Мистик-ривер

Шон переглянулся с Уайти. Тот пожал плечами.

— Нет, — сказал Джимми, — не надо так. Не гляди на меня с таким видом, будто я сошел с ума. С ума я не сошел. И я не в шоке.

— Ладно, Джим, ладно.

— Я просто говорю, что все в жизни связано. Нитями. Потянешь за ниточку, глядишь — все изменилось. Скажем, шел бы тогда в Далласе дождь и не сел бы Кеннеди в открытую машину. Сталин остался бы в семинарии. Или мы с тобой, Шон, сели бы тогда в ту машину с Дейвом Бойлом.

— Что? — удивился Уайти. — В какую машину?

Шон предостерегающе поднял руку и сказал Джимми:

— Это-то тут при чем?

— При чем? Влезь мы тогда в машину, и жизнь пошла бы по-другому. Моя первая жена Марита, мать Кейти, она ведь была красавица. Настоящая королева Знаешь, какими иногда бывают эти латиноамериканки? Глаз не оторвешь. И она это знала. К такой подойти — надо смелости набраться. Надо быть крутым парнем. А я таким и был. В шестнадцать лет на мне пробы ставить было негде, я не знал, что такое страх. И я подошел к ней, и я назначил ей свидание. А через год — господи, мне и было-то всего семнадцать, мальчишка, если подумать, — мы поженились, и она забеременела Кейти.

Джимми обошел тело дочери, сделал круг, другой.

— Вот ведь какая штука, Шон. Влезь мы тогда в ту машину, увезла бы она нас черт знает куда, где эти два подонка делали бы с нами черт-те что все четыре дня, а было бы нам тогда — сколько нам тогда было? — одиннадцать, и уж, наверное, в шестнадцать лет я не стал бы крутым парнем. А вырос бы я эдаким слабаком-недоноском или психом, накачанным наркотиками. И понятно, что я в жизни не осмелился бы подойти к такой красавице, глаз не отвести, как Марита, не назначил бы ей свидания. И не родилась бы Кейти. И не убили бы ее. Но ее убили. А все из-за того, что не полезли мы в ту машину, Шон. Смекаешь, о чем я толкую?

Джимми глядел на Шона так, словно ждал от него подтверждения, но подтверждения в чем-то таком, что было за пределами понимания Шона. Словно ждал отпущения греха — вины в том, что мальчишкой не влез в ту машину, что родил ребенка, которому суждено было погибнуть.

Иногда во время пробежки Шону случалось забегать на Гэннон-стрит и останавливаться на том месте посреди улицы, где они катались, сцепившись в драке, с Дейвом Бойлом, а потом, подняв глаза, увидели ожидавшую их машину. Иногда Шон чуял еще запах яблок, доносившийся из этой машины. И если резко обернуться, еще можно было увидеть Дейва Бойла на заднем сиденье машины, заворачивающей за угол; увозимого Дейва, чье обращенное к ним лицо постепенно исчезает из вида.

А однажды Шону — дело это было навскидку лет десять назад, он тогда выпивал с друзьями и под влиянием винных паров расфилософствовался — почудилось, что в машину ту они все-таки влезли. Влезли все трое. А то, что было потом в их жизни, было во сне. А в действительности им все еще одиннадцать и они схвачены, заперты в каком-то подвале, откуда мечтают выбраться, чтобы стать большими и сильными.

Интересно, что хотя Шон и понимал тогда, что это лишь игра пьяного воображения, видение это угнездилось в сознании, и бередило, и тревожило, как тревожит камешек в ботинке.

И потому он нет-нет да заворачивал на Гэннон-стрит постоять около бывшего своего дома, увидеть краешком глаза исчезающего Дейва Бойла, вдохнуть яблочный запах, думая: «Нет, нет, очнись!»

Он поймал жалобный взгляд Джимми и захотел что-нибудь сказать ему. Сказать, что и он спрашивал себя, что было бы, если б влезли они в ту машину. Что мысль о том, как по-другому могла бы сложиться жизнь, постоянно витала над ним, появляясь вновь и вновь, эхом звуча в сознании, как оклик за окном. Сказать Джимми о страшном сне, преследующем его, — сне о том, как улица, схватив его за ноги, сама несет его к открытой дверце машины. Сказать, что и у него с того дня жизнь не слишком задалась, что он нередко думает о своей легковесности, мучается неосновательностью своего характера. Но они находились в морге, и их разделяло лежавшее перед ними тело — тело дочери Джимми, — и перо Уайти было занесено над блокнотом; поэтому на жалобную мольбу Джимми Шон только и сказал: — Ну пойдем, Джим. Выпьем кофе.

Аннабет Маркус, по мнению Шона, оказалась бабой с чертовски сильным характером. В этот холодный предвечерний час воскресенья она сидела в искусственном стерильном тепле муниципального кафетерия, семью этажами выше морга, беседуя с властями о своей падчерице, и Шон видел, как ей тяжело, но она держалась. Глаза у нее были красные, но уже после первой минуты беседы Шон понял, что она не расплачется перед ними. Нет, черт возьми, ни за что.