Йозеф Гелинек - 10-я симфония

Вена, сентябрь 1826 года

— Опять рисуешь меня мрачным? — с неудовольствием спросил Бетховен, позируя для портрета, который писал его друг Йозеф Карл Штилер. — Вот когда ты несколько лет назад писал императора Франца Первого, то делал все, чтобы его величество предстал на портрете с самым безмятежным выражением лица. А меня всегда изображаешь старым мизантропом, страдающим и больным.

Художник, положив последний мазок на полотно, которое наверняка окажется последним прижизненным портретом Бетховена, оставил палитру и кисти на стоявшем неподалеку столе и, словно забыв о глухоте собеседника, ответил:

— Не знаю, как это меня угораздило сделаться портретистом. Надо было рисовать морские пейзажи или натюрморты, потому что всякий раз, как пишу портрет, я теряю друга.

Вытерев руки тряпкой, он жестом пригласил композитора подойти поближе и рассмотреть законченный портрет.

Штилер, несомненно, был великим портретистом, умевшим подчеркнуть характер своей модели. Декоративные детали, столь значимые у других художников, на его картинах практически отсутствовали. Художник использовал контрастный свет, так что черты лица его модели ярко выделялись, в то время как все остальное оставалось в тени.

Бетховен некоторое время внимательно рассматривал портрет, затем разразился своим характерным хохотом:

— Я улыбаюсь! Почему? Ты хоть раз видел, как я улыбаюсь, за то время, что я тебе позирую?

— «Луи, — написал Штилер в разговорной тетрадке, — я пишу тебя не как вижу, а как представляю в данный момент. И поскольку ты только и говоришь, что об этой женщине, испанке…»

— Беатрис де Касас.

— «Каждый раз, как ты вспоминаешь ее, твое лицо сияет. Впрочем, недолго. Потом возвращается обычное твое серьезное и даже свирепое выражение, но я уловил этот проблеск улыбки и хотел запечатлеть его на портрете. Думаю, теперь ты счастлив так, как может быть счастлив человек, выстрадавший столько, сколько пришлось выстрадать тебе».

Бетховен улыбался, читая в блокноте то, что написал его друг.

— Я пишу для нее одну вещь. Это будет симфония, самая величественная из всего, что я создал до сих пор. Моя Десятая симфония!

— «Если эта женщина смогла вдохновить тебя на симфонию, которая превзойдет Девятую, — ответил Штилер, — она заслуживает того, чтобы быть на портрете».

Знаменитый портретист взял очень тонкую кисть и добавил на первом плане нотный стан, на котором тщательнейшим образом выписал ноты, соответствующие имени Beba de Casas.

— Я не знал, что ты так хорошо знаешь музыкальные коды, — удивленно заметил композитор.

— «Меня увлек способ преобразования имен в музыку, когда я писал тебя с „Торжественной мессой“ в руке, разве ты не помнишь?»

Но Бетховен не потрудился понять написанное. Взяв портрет с мольберта, он поспешил показать его своей обожаемой Беатрис.

Даниэль Паниагуа изложил инспектору Матеосу свою теорию о Беатрис де Касас по телефону, но донье Сусане он предпочел рассказать о ней лично и, убедившись, что утром она будет у себя в кабинете, отправился в суд. Когда он пришел, его попросили немного подождать, так как у судьи посетители. Таким образом, Даниэлю представилась возможность как следует рассмотреть бюро, где работали одиннадцать сотрудников, помогавших судье в проведении различных следственных процедур. Большинство из них были женщины средних лет, пытавшиеся шутить, чтобы пережить запрет на курение в общественных местах.

— Дыхни на меня еще разок, — сказала одна из них, толстушка, своей соседке справа, — а не то я выброшусь из окна.

Та, к кому она обращалась, сделала вид, что выполняет просьбу подруги, и выпустила в ее сторону длинную струю воображаемого дыма. Заметив интерес третьей сотрудницы, толстушка объяснила:

— Она только что выкурила в туалете целую «Мальборо лайт», вот я и прошу ее поделиться.

О скудости финансовых дотаций испанскому правосудию вообще и данному суду в частности можно было судить по нехватке картотечных шкафов — бумаги и папки лежали на столах и стульях — и по плачевному виду компьютеров: одни были еще с черно-белым экраном, другие обмотаны изоляционной лентой, чтобы не развалились от старости.

Когда Даниэль от нечего делать стал чистить память своего мобильника, дверь кабинета доньи Сусаны открылась, и оттуда вышли двое мужчин в габардиновых плащах. В последний раз Даниэль видел людей, на которых столь явно было написано «полицейский», в детстве, когда смотрел американский сериал «Коджак».