Эрик Ластбадер - Мико

Стало быть, остаются “кэйбацу” и “кёдобацу”. Насколько я знаю, ты не связан — ни по крови, ни через брак — ни с каким министром или замом, и шансов на то, что женишься на чьей-либо дочке в ближайшем будущем, похоже, нет. Так я говорю?

— Да, оба-тяма, — тихо сказал Нанги. Взрыв его копившегося месяцами разочарования не принес облегчения. Скорее он вызвал тягостную депрессию.

— Выше голову, Тандзан-сан! — сказала старуха. — Я хочу видеть твои глаза, когда говорю с тобой. — Нанги повиновался. — Ты уже сложил крылья, словно уже все потеряно, а это не так! — Ее тон чуть-чуть смягчился. — Ты рассказал мне, как много делаешь для министерства. Теперь надо потрудиться и для себя самого. Насколько я понимаю, чтобы получить повышение, каждый молодой чиновник должен иметь протекцию со стороны кого-то старшего. Скажи мне, кто твой сэмпай?

— У меня пока что нет никакого, оба-тяма.

— Ага. — Старуха отставила чашечку и сложила на коленях свои испещренные крапинками руки. — Теперь мы добрались до самой сути. Тебе нужно найти сэмпая. — Она нахмурила брови, ее глаза как бы пересеклись в сосредоточенности, как у актеров театра “Кабуки” или в изобразительном искусстве. — Первые три группы мы не берем, но вот как насчет “кёдобацу”? Нет ли у вас, часом, какого-нибудь заместителя министра, который происходит, как и ты, из префектуры Ямагути?

Нанги задумался.

— Единственный чиновник на столь высоком посту — это Ёитиро Макита. Он родился в Ямагути, чуть дальше моего дома по той же дороге.

— Вот и хорошо.

— Но Макита-сан был министром военного снаряжения во время войны. Теперь он преступник класса А и отбывает срок в тюрьме Сугамо.

Оба-тяма улыбнулась.

— Ты так усердно трудишься у себя в министерстве, что совсем не читаешь газет. О твоем Маките-сан недавно сообщалось в новостях. Ты же знаешь, что министр военного снаряжения Макита-сан был введен в кабинет министров самим Тодзё.

Взгляд Нанги прояснился. Он будто пробудился ото сна. Что у нее на уме?

— Когда американцы в сорок четвертом году захватили Сайпан, Макита-сан публично выразил свое убеждение в том, что война для Японии закончена и что мы, мол, должны бросить оружие и сдаться. Тодзё пришел в ярость. Да и как ему было не возмущаться? В те дни само слово “сдаться” было изгнано из языка. Это и понятно: мы все были ярыми патриотами.

— Но Макита-сан был прав, — сказал Нанги.

— О да! — Она кивнула седой головой. — Разумеется. Но Тодзё устроил ему нагоняй. Министр не должен вести подобных пораженческих разговоров. В качестве руководителя “кэмпэйтая” он ведь мог бы и казнить Макиту-сан. Но Тодзё этого не сделал. Как оказалось, у этого министра был ряд влиятельных друзей в Управлении императорского двора, в парламенте, даже среди бюрократии, и они были достаточно сильны, чтобы остановить руку Тодзё! — Оба-тяма взяла свою крошечную чашечку и подлила себе еще чая. — Это стало известно только теперь. На прошлой неделе статус Макиты-сан был изменен: обвинение в военном преступлении класса А с него сняли, и уже раскручивается механизм, чтобы оправдать его! — Темные глаза внимательно наблюдали за Нанги поверх ободка изящной чайной чашечки. Оба-тяма отпила большой глоток и сказала: — Ты же знаешь, сынок, что Макита-сан был заместителем министра торговли и промышленности в трех кабинетах, а в четвертом сам был министром. Ну как, годится он на роль сэмпая? — Оба-тяма лукаво улыбнулась. — А теперь ешь рисовые пирожки, сынок. Я испекла их специально для тебя.

Тюрьма Сугамо производила тягостное впечатление. У тюрем, разумеется, есть для этого все основания, но Сугамо была из ряда вон. Это никак не было связано с самим зданием — оно было обычным. По сути дела, в таком помещении, если оно не приспособлено под тюремные камеры, вполне могло бы разместиться любое из бесчисленных министерских управлений, разбросанных по всему городу.

Равнодушие тех, кто управлял Сугамо, возможно, потрясло Нанги больше всего другого. Конечно, там не обошлось без “итеки”, как назвала бы их оба-тяма. Однако Нанги показалось, что повседневное управление этой тюрьмой передано японцам, и именно их поведение повлияло на Нанги так сильно. Все до единого они как бы символизировали тот позор и то унижение, которым подвергли их оккупационные силы, заставив держать в тюрьме свой собственный народ. Ежедневный ужас раздачи пищи, физических упражнений, слежки и — больше всего прочего — наказаний военных преступников — все это отражалось на их лицах столь отчетливо, словно это была татуировка, покрывающая тело якудза.