Эрик Ластбадер - Мико

— Скажите мне, — озабоченно произнес он, — не была ли “Томкин индастриз” построена на деньги ОСС?

— Господи! Конечно нет. — Минк казался искренне удивленным. — На эту корпорацию мы не делали ставки, вы можете быть спокойны.

Николас снова встал, подошел к окну и выглянул наружу. Его все больше беспокоили причины, по которым Томкин настаивал на том, что ему надо прийти сюда, и он решил действовать напрямую.

— Ну и что же происходит, когда они видят все это? — спросил он. — Я имею в виду русских.

— Они дезориентированы, — ответил Минк. — Вы бы удивились, если бы узнали, как много они ухитряются читать наших боевиков. Многие из них ожидают, что их доставят в некий колониальный особняк, где-то в дебрях Вирджинии. — Он засмеялся. — Они разочарованы, что у них не берет интервью Алек Гиннесс или кто-то еще, кого они воспринимают как его американский аналог.

Минк встал. “Пора приступить к делу”, — подумал он.

— Ваше присутствие здесь обусловлено вашим слиянием с “Сато петрокемиклз”, — проговорил он.

— Вот как? — Николас резко повернулся к нему. — И каким же образом?

— Это вопрос национальной безопасности, — сказал Минк.

С отъездом Николаса Акико лишилась сна. В ее жизни, во всех ее действиях был особый ритм, — ритм, который Кёки научил ее искать и использовать, ритм, тысячекратно увеличивающий ее силы.

Что же ей делать сейчас, когда Николас вернулся в Америку? Существовало три возможности, но реальной из них была только одна, потому что первая — полностью отказаться от своего плана — была немыслима, а вторая — последовать за Николасом в Америку — поставила бы ее в такое же невыгодное положение, в каком был Сайго.

Акико ворочалась без сна на односпальном футоне. Здесь не было ни замысловато расшитых покрывал, ни роскошной обстановки. Она могла бы жить в казармах семнадцатого века, лишь бы в маленькой комнате больше никого не было. Мужу она сказала, что поехала навещать тетушку. Это была ложь: никого из ее родственников не было в живых.

Акико медленно встала и, потянувшись, начала ритуал утренних упражнений. Через сорок минут, вытерев струившийся пот и быстро приняв холодный душ, сужающий поры, она вернулась в спальню и приступила к ритуалу чайной церемонии.

Она совершала его — медленно, в уединенных размышлениях — каждое утро, независимо от того, где находилась. Ритуал восстанавливал в ее памяти нить, связующую ее с матерью; это была единственная ощутимая вещь, которой научила ее эта женщина. Мать Акико была тя-но-ю сэнсэй.

Заученные движения были почти священнодействием. Необходимость сосредоточиться перед медитацией, распространив понятие дзэн-концентрации и на приготовление чая, преобразила его, как и многие другие ежедневные японские процедуры, подняв их от обыденности до уровня искусства, заставляя дух участвовать в них наравне с разумом и руками.

Налив в маленькую чашку без ручки светлого зеленого чая, Акико поднялась и раздвинула фусума. За просторной верандой начинался сад размышлений. Ярко блестела чистая белая галька, три скалы, стоящие по периметру, были расположены с безыскусной гармонией, за которой скрывался точный расчет.

Справа возвышался огромный ствол ветвистого кедра. Медленно потягивая нестерпимо горький чай, Акико скользила взглядом по переливам света и тьмы, тени и солнечных бликов, испещряющих все вокруг замысловатой вязью. Это созерцание так ее отвлекло, что, когда взор ее вновь обратился к начальной точке, все неуловимо изменилось: лучи солнца падали уже под другим углом.

Она погрузилась в медитацию, но ее мозг продолжал воспринимать заунывные звуки бамбуковой флейты, протяжные и печальные. За долгие годы жизни с Кёки это было единственной музыкой, доступной ее слуху, кроме пения птиц, сопровождающего смену времен года.

Сладко-горькие звуки начинались уже с полудня, когда она подавала Кёки чай, стоя у него за спиной и склоняясь до земли, по древнему китайскому обычаю, на соблюдении которого он так настаивал. Акико как бы вновь ощутила холод каменного пола на полураскрытых губах: в старом замке не было татами.

Часто днем, в перерыве между занятиями, она устремляла взгляд к длинным узким окнам, прорубленным в толстых каменных стенах, надеясь сквозь густое переплетение зелени увидеть идущего мимо музыканта. Это был комусо, последователь буддийской секты “фукэ”, облаченный в простое полосатое одеяние, обутый в деревянные гэта, на голове он обычно нес соломенную корзину. Искусство музыканта было столь совершенным, что она зачастую плакала от нежной жестокости звуков, растворявшихся в воздухе подобно тающим снежинкам.