Владимир Лорченков - Время ацтеков

…Например, сожжение ведьм, таких, как ты, милая. В Средневековье такие случаи были единичными. Массово людей по этому поводу стали кончать в XV–XVI веках, а это, кто не в курсе, Возрождение. В Средневековье же над верой в ведьм смеялись: франки даже издавали законы, согласно которым за болтовню о ведьмах сплетников и идиотов штрафовали. Тем не менее в сознании людей «костры Средневековья» имеют свою особую полочку. Кстати, ацтеки тоже не верили в ведьм. Мне кажется, это большая ошибка с их стороны, милая. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы понять: они есть. Вы есть…

…И, конечно, о культуре. Особенно меня нервирует – я знаю, что тебя нервирует то, что меня нервирует все на свете, но что уж поделаешь, так уж я устроен, это судьба, – когда писателей Средневековья обзывают «творцами возрождения». Чушь все это. Вийон – та тонкая книжица, которую я читаю в ванной по утрам, – вовсе не «первый поэт Возрождения», он последний поэт Средневековья. Рабле – автор Средневековья, все хорошие писатели – писатели Средневековья.

…Вера и убеждения остались в Средневековье.

Бог остался в Средневековье…»

– Получается, единственные, кто все это дерьмо видел, голуби, – смеется легавый.

– Мне не до смеха, не до смеха мне.

– А кому сейчас до смеха, мой мальчик? – давится легавый, и мне хочется размазать его по стене.

Будь я сильнее, я бы так и сделал. Я начинаю жалеть о том, что не провел детство в тренировочном зале. В какой-нибудь спортивной школе. Был бы сейчас мужественным мужчиной с огромными бицепсами: мигом бы со всеми разобрался. С легавым. С маньяком. С ацтеками, наконец.

– Скрыть это дело нам вряд ли удастся, – говорит легавый.

– Ну и ну! – восклицает он.

– Вот это хрень! – искренне изумляется он.

– Заткнись, – меня тошнит.

– Послушай… – угрожающе начинает он, но, увидев мое лицо, затыкается.

Священник – единственный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, – сидит на стуле, свесив голову набок. То ли он заснул перед гибелью, то ли в этом повинен огромный разрез на его шее. Пол церкви буквально залит кровью. Бог ты мой, столько в одном человеке? Я успеваю выбежать на улицу, чтобы блевануть.

– Я такого насмотрелся на войне, – сочувственно говорит легавый.

– Не то чтобы мне это нравилось, – виновато объясняет он.

– Но привычка смотреть на такие вещи спокойно осталась.

– Отпечатков, конечно, нет, – говорит он.

– Гребаные детективы, что в книжках, что по телику! – зло бросает он.

– С тех пор как появился первый детектив, где было расписано все, что касается отпечатков пальцев, каждый засранец идет на дело в перчатках, – объясняет он.

– Сейчас… – пыхтит он.

– Что у него под рубашкой? – спрашивает он сам себя.

– Ого-го! – нервно хихикает он.

Под расстегнутой рубахой мы видим огромную дыру, в которой, как успеваю понять я – рассмотреть не успел, – нет сердца.

– Завязывай ты с этим делом, – просит легавый.

– Весь порог заблевал, – нервничает он.

– Я уберу, – виновато говорю я.

– Дело не в чистоте, – объясняет он.

– Дело в том, что человек, появляющийся на пороге церкви, чтобы блевануть, причем делающий это крайне регулярно, довольно подозрителен, – объясняет он.

– Как считаешь? – с иронией осведомляется он.

– О! – говорю я.

– А ведь и правда, – говорю я.

– Гос-споди, какой же ты лопух, – морщится он.

– Теперь я просто уверен, что ты не убийца, – говорит он.

– Ты даже если бы захотел, толком бы ничего не сделал, – презирает меня он.

– Полное ничтожество в делах, – вздыхает он.

– Неудивительно, что свою полную неприспособленность к жизни ты компенсируешь зверствами в постели, – вытирает он руки платком.

– Эй… – удивленно говорю я, забыл даже поблевать еще.

– Да ладно, – машет он рукой.

– Мы же друзья, – говорит он.

– А у друзей какие секреты? Мне Женя сказала, – смеется он.

– Каждый извращается, как может, – осуждающе поджимает он губы.

– Ну ты, так тебя… – злюсь я.

– Ну ты и извращенец! – выношу я приговор.

– Самый настоящий грязный извращенец! Именно ты, а не я! – говорю я.

– Только для настоящего извращенца пара матерных слов в постели да желание отстегать бабу – извращение! – говорю я.

– Гребаный пуританин! – кричу я.

– Да уж, – примирительно говорит он.

Священник, о котором мы забыли, падает набок вместе со стулом. Мы тупо смотрим на тело, после чего решаем, что делать дальше.