Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

Мне и в голову не пришло, что это может быть Белл. Когда я сняла трубку, она произнесла лишь: «Алло», — но у меня ни на секунду не возникло сомнений, чей это голос. Мое молчание объяснялось оцепенением, шоком, который я испытала, даже несмотря на то, что была подготовлена, несмотря на то, что видела Белл и знала, что она спрашивала обо мне.

— Это Белл.

— Знаю, — ответила я. — Да, знаю. — Я села, вдруг почувствовав, как навалилась усталость. И только через несколько секунд поняла, что закрыла глаза. — Я тебя видела. Пошла за тобой, но ты исчезла.

Белл никогда ничего не объясняла, если не хотела, никогда не извинялась. Только гораздо позже я поняла, что Фелисити Тиннессе позвонила ей и передала, что я хочу с ней поговорить.

— Хочешь встретиться? — спросила она.

Вот почему я сижу здесь и смотрю на нее через всю комнату, которая очень похожа на комнату в доме Уолтера Адмета, где я впервые осталась с ней наедине. Здесь есть кровать с грязным белым хлопковым покрывалом, стол, плетеное кресло, пара чемоданов, а также пара ящиков из-под чая. В этот теплый весенний день Белл открыла окно, но в комнату не проникает свежий ветерок из Риджент-парка, а за окном нет платанов и георгианских террас. Дом буквально прижат к железнодорожному мосту, причем стоит так близко к нему, что свет практически не попадает на фасад; задние комнаты, такие, как эта, выходят на свалку. Белл говорит мне, что после освобождения из открытой тюрьмы, где она отбывала последний год своего срока, ее обязали поселиться в общежитии. Потом инспектор системы «испытания» подыскала для нее комнату. Эта женщина также нашла ей работу. Приступать нужно на следующей неделе, и владельцу магазина, где она должна работать, все о ней рассказали.

— Не уверена, что справлюсь, — говорит Белл, и я не знаю, потому ли это, что раньше она практически никогда не работала, или потому, что ездить нужно не куда-нибудь, а в Уэстборн-Гроув, а она не говорит.

Внешне Белл очень изменилась, хотя по-прежнему осталась стройной и прямой, голова на длинной шее все так же высоко поднята. Волосы у нее сделались стального цвета, огрубели от седины. Сеть морщинок на лице напоминала растянутую паутину, и я вспомнила, что писал Генри Джеймс о портрете Милли Тил: «лицо… которое, прежде чем поблекнуть от времени, имело фамильное сходство само с собой».

Белл одета во все черное, юбку и нечто вроде туники, которая кажется просто куском ткани с отверстием для шеи посередине и зашитыми боками, и сандалии; чулок нет, а ее ноги стали очень худыми. Я еще не дотрагивалась до нее, не пожимала руку, не целовала. Среди моих чувств преобладают растерянность, жалость и любопытство. Смогу ли я привыкнуть к ней? Смогу ли я когда-нибудь спокойно сказать себе, что это Белл?

Я позвонила в дверь, Белл впустила меня, провела наверх и, закрыв дверь, спросила. Все эти годы она помнила.

— Ты уже в безопасности?

Я была ей бесконечно благодарна. Для меня этот вопрос стал величайшим проявлением доброты, лучше любого подарка, даже самого дорогого.

— Приближаюсь к последней черте, — ответила я.

Белл кивнула. Я еще не видела ее улыбки.

— Я часто думала об этом, — сказала она. — Мне хотелось знать.

Она много спит. Белл сказала мне, что не могла спать в тюрьме, и после освобождения — прошло больше двух месяцев, прежде чем она отважилась позвонить Фелисити, — спит всю ночь и еще полдня.

— Вот почему я не уверена, что справлюсь.

«Я не работаю и не собираюсь, — однажды сказала она. — Я больше никогда не буду работать».

В тот вечер, когда я ее видела, Белл ходила на прием к врачу в районе Шепердс Буш. На обратном пути вышла из метро, чтобы взглянуть на магазин, в котором должна была работать, а к моменту моего появления скрылась за дверью табачного киоска на Квинсвей. В семидесятые годы мы почти все отказались от сигарет, но Белл до сих пор курит. Живя на социальное пособие, она вынуждена отказывать себе в еде, чтобы покупать сигареты. Ее одежда и волосы, эта комната — все пропахло дымом, точно так же, как в доме Адмета, но тогда мы все были прокуренными и не замечали этого.

— Ты не возражаешь, если я немного вздремну? — спрашивает меня Белл. — Можешь остаться, если хочешь, или уйти. Я знаю, где тебя найти, а ты знаешь, где я.

Но улегшись на кровать, свернувшись калачиком и положив одну руку под подушку, она протягивает вторую мне, стискивает мои пальцы. Словно больной или ребенок, который хочет, чтобы я держала его за руку, пока он спит.