Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

— Марк слабый человек, правда?

Обычно она не обсуждала людей.

— Почему ты так решила?

— Прежде всего, он боится Белл. Завтра придут оценивать дом, и Марк не хочет, чтобы она об этом знала. Попросил меня куда-нибудь ее увести на то время, когда придет оценщик. Говорит, только я могу это сделать, потому что только у меня с ней хорошие отношения.

— Рано или поздно ей придется сказать.

— Тут что-то другое, — сказала Эльза. — Не знаю что, но чувствую. Вчера она спросила меня, не в курсе ли я насчет свадьбы, но я честно призналась, что понятия не имею о том, что они собираются пожениться.

— Хотелось бы мне знать, что происходит, — произнесла я.

Эльза пожала плечами:

— Погоди немного, сказал терновник.

Белл наполовину угадала. По крайней мере, поняла: что-то не получается. Хорошо разбираясь в людях, она не могла не знать, что Марк слаб, лишен внутреннего стержня, и именно поэтому он не мог сопротивляться ей. Должна была догадаться, что именно слабость мешает ему сделать какое-то важное признание. Об этом она хотела с ним поговорить, и я уверена, что он опять оробел и стал убеждать, что все хорошо и нужно еще немного потерпеть. Я не могу у нее об этом спросить. Не могу. Думаю, Белл догадалась — но лишь о том, что Марк не собирается жениться. Только думала, что он не способен убедить Козетту выйти за него. Возможно, в том разговоре наедине Марк даже сам убеждал ее подождать (как терновник), пока он испытает силу своего убеждения.

Нетрудно представить, что чувствовал бедный Марк, вынужденный говорить и делать все это, всем сердцем любя Козетту.

— Что стало с картинами Сайласа? — спросила я.

Было утро, и мы с Белл сидели в ее комнате в Килбурне под железнодорожным мостом.

— Когда меня отправили в тюрьму, адвокат спросил, что делать с моими вещами. Я сказала: сжечь, и он сжег. То есть пообещал и, надеюсь, сдержал слово. Все равно картины ничего не стоили.

— Я могла бы их сохранить.

Белл улыбнулась. Иногда она смотрит на меня как на эксцентричного ребенка, который отпускает безыскусные и очаровательно невинные замечания. Когда ее поместили в тюрьму, я выписала себе месячный пропуск и навещала ее, однако вскоре Белл попросила больше не приходить. Но все изменилось, и теперь она другая. Я ей нужна. Какая горькая ирония — теперь я ей нужна. Мы освобождаем комнату Белл, складываем ее немногочисленные и, можно сказать, жалкие пожитки в мой чемодан. Она переселяется. Белл сообщила сотруднику службы пробации, что переезжает ко мне, причем не на неделю или две, не на несколько месяцев, а навсегда. Потому что хочет, а я не знаю, как ей отказать. Прошлое не позволяет мне сказать «нет»; отказ был бы актом насилия над прошлым, моими прежними чувствами и клятвами.

Нельзя сказать, что я пребываю в радостном ожидании. Если бы я могла себе это позволить, то купила бы дом побольше, и нам не пришлось бы, как говорят, вариться в одном котле. Но мне это не по карману. Нам с Белл придется жить бок о бок в четырех комнатах. У нее ничего нет, и она полностью зависит от меня. Я еще не давала ей наличности, карманных денег на сигареты, но не сомневаюсь, что все еще впереди. Получает ли она социальное пособие? Я не спрашивала — как и о том, что стало с деньгами, вырученными от продажи дома, принадлежавшего отцу Сайласа. Она сама рассказала:

— Я все потратила на адвокатов. Мне не предоставили бесплатную юридическую помощь, когда выяснилось, что у меня есть личный доход.

Мы принялись складывать ее вещи в чемодан. Среди них я узнала ожерелье, когда-то подаренное Козеттой, — длинную нитку янтарных бус. Сомневаюсь, что это настоящий янтарь, скорее просто цвет похож, и я ни разу не видела, чтобы Белл надевала его. Ожерелье лежало в длинном блестящем футляре черного цвета (кажется, его называют «лаковым»), в котором когда-то хранились длинные перчатки. Вне всякого сомнения, Козетта подарила бусы вместе с этим футляром. Здесь же, завернутый в тряпочку, лежал перстень с гелиотропом.

Темно-зеленый халцедон с красными вкраплениями яшмы. Этот драгоценный камень любили средневековые живописцы, используя в сценах бичевания, где он символизировал кровь святых мучеников. Похоже, я рассуждаю, как Фелисити, — наверное, у нее научилась. Положив перстень на ладонь, я впервые стала внимательно рассматривать его. Сам перстень состоит из множества золотых нитей: на кольце они идут параллельно, а вокруг камня скручиваются и переплетаются. Я пыталась представить, откуда он взялся — возможно, передавался в нашей семье от одного больного к другому, пока не попал к матери Дугласа, которая приходилась теткой моей матери. Я вспомнила, как Козетта подарила его Белл на тридцатилетие, на той вечеринке, когда Марк впервые пришел в «Дом с лестницей», и Белл взяла подарок с безразличным видом, даже не поблагодарив.