Алексей Евдокимов - Слава богу, не убили

Был, видимо, уже вечер, когда завернувший в «обезьянник» крепкий лопоухий парень в штатском — судя по хозяйским ухваткам, мент, судя по красноте глаз и характерной артикуляции, хорошо обкуренный (конфискатом, поди?), — вцепившись в прутья их решетки и почти повиснув на ней, велел поименованному мудаком и отморозью Коле «идти сюда». Коля опасливо приблизился, а обкуренный, с внезапным проворством просунув правую руку между прутьев, сгреб его за шею, припечатал мордой к лязгающей решетке и, удерживая так, принялся напористо и бессвязно материть прямо в ухо. Тот, насилу выдравшись и отскочив на шаг, объявил, что ему «похуй в’ще». Мент стремительно удалился — как стало ясно, в дежурку за ключами; вернувшись столь же торопливо, отпер камеру, энергично выволок за трещащую майку упирающегося Колю — в коридор и из поля Кириллова зрения. Но совсем недалеко, поскольку заплетающиеся инвективы, перемежаемые глухими звуками пинков и протестующим кваканьем, были тому отлично слышны, хоть и не до конца понятны. Кажется, у оперов здешнего ОВД Коля был стукачом или «постоянным» свидетелем-понятым, подписывающим липовые протоколы (скорее всего, и тем, и другим) — за это ему многое прощалось, но «отморозь», ища добра от добра, злоупотребляла милицейским покровительством, особенно под балдой, и была в конце концов повязана на какой-то мелочи самими терпилами. Воспитательный процесс скоро прервала веселая девица лет двадцати с небольшим, в форме с лейтенантскими погонами — снисходительно фыркая, оторвала коллегу от воспитуемого и куда-то обоих увела, заперев, наконец, так и стоявшую открытой Кириллову клетку.

— Позвоните матери, скажите, что я задержан… — обратился к девице Кирилл, но та словно не слышала его и даже не видела: густо намазанные глаза на нем не задержались.

Кирилл прикрыл глаза, судрожно выдохнул сквозь зубы, пытаясь справиться с начавшейся вдруг (то есть не вдруг, конечно — давно к нему подступавшей) внутренней тряской. «Какой продюсер… — механически продолжил он про себя только начавшийся и тут же прерванный обкуренным опером свой диалог с Колей, — обыкновенный. На телевидении. На канале „Россия“…» Эта Кириллова самоаттестация даже имела прямое отношение к реальности — разве что опоздала года на три. Но на вопрос, кто он, Кирилл сейчас просто не нашел, что ответить. Кто он был — сейчас?.. Зато в прошлом у него имелось в избытке равноправных вариантов ответа. Почему-то (некое истерическое чувство юмора?) он выбрал из них тот, который самому ему невольно казался враньем, даже когда был чистой правдой. И уж тем более теперь и здесь странно было думать, что и в его жизни имелся миддл-классовый период (пусть единственный и недолгий), когда Кирилл работал на федеральном канале, поднимал две тысячи уе в месяц, жил в съемной однушке в Медведково и честно представлялся продюсером.

Правда, несмотря на официальное наименование, с деньгами его должность в программе «Отдел репортажа» связана не была никак: в Кирилловы обязанности входило найти для фильма фактуру и героев, договориться об интервью, иногда — взять интервью, не появляясь в кадре. Появлялся в нем именитый корреспондент, а за камерой стоял Игнат, со свойственной ему напористой бесцеремонностью пристроивший в программу приятеля без всякого телевизионного опыта и с поддельной московской регистрацией. Но Кирилл в силу уже своей фирменной черты — несколько придурковатой, как он подозревал, добросовестности — недостаток навыка возмещал усердием. Благо было и впрямь довольно интересно.

За девять посвященных ненавистному ящику месяцев чего он только не навидался: пузырей заледеневшего кипятка в камчатской Долине гейзеров, изуродованных сопок в Александровске-Сахалинском, где уголь добывают только открытым способом (снял скальп с одной — взялся за соседнюю), поскольку шахтным дороговато, завораживающе-жутеньких мертвых деревень в глухих лесах северной Карелии, полуметровых в диаметре желтоватых дисков замороженного молока на якутских дворах, обклеенных лейкопластырем, облепленных картонками, облитых клеем ПВА от крыши до колес подержанных «японок», гоняемых из Приморья через Сибирь по бесконечной, «сколоопасной», а иногда еще и напрочь размытой щебенке. Познакомился с бывшим рязанским бандитом, которому в девяностых конкуренты разнесли из гранатомета баню (стреляли в дом, но промазали), после чего приехавшие на место взрыва менты обнаружили в ее фундаменте четыре забетонированных трупа — однако же не предъявили хозяину (потерпевшему!) никаких претензий. С неунывающим коммерсантом из городка в Архангельской области, куда добраться по земле можно только зимой (по льду), годами делающим коммерцию исключительно в кредит и себе в убыток. С чернокожим барбадосцем, оттрубившим срок за наркоту в мордовской зоне, но по выходе на свободу никуда не уехавшим, купившим велосипед и теперь колесящим по деревням Зубово-Полянского района, ударно выправляя его демографию — на зависть и в укор растерявшим на почве тотального бухалова все репродуктивные способности аборигенам мужеска пола… Проехал тысячу километров на «буханке», УАЗ-3909, до отказа набитом коробками и банками со съестным, по затянутому морозным туманом Колымскому тракту, вдоль которого — бесконечные черные остовы машин, заглохших и сожженных владельцами в ожидании помощи (чтоб не замерзнуть насмерть), шаман-деревья в тысячах амулетов и цветных лент, бараки построивших дорогу ГУЛАГовских зэков, обломки ленд-лизовских «Аэрокобр», разбившихся на перегонах, здоровенные жестяные листы, на которых нарисовано разом по пять предупреждающих знаков, деревянные кресты на местах гибели тех, кому на обледенелом серпантине Верхоянского хребта не помогли никакие предупреждения, а на въезде в поселок Томтор — металлическая колонна с надписью: «Полюс холода. -71,2 °C».