Григорий Симанович - Аполлоша

«Из-под земли достану!» – дал себе клятву Роберт по-армянски.

Полночи Гоша ворочался, заставляя себя не думать о случившемся. Не получалось. Неуправляемое воображение рисовало то потешную картину разоблачения магии, то горы банкнот, зарубежные туры в дорогие отели, путешествие на Тибет, о котором мечтал с юности, но отчетливее всего – виллу на берегу теплого моря, где на террасе, обращенной к солнечному горизонту, он сидит за компьютером в белых шортах, прихлебывает ледяное пиво и работает над Данте, работает над Данте…

Тут настало время раскрыть интимную, духовную тайну Георгия Арнольдовича Колесова, о которой упоминали выше.

Он переводил на русский язык «Божественную комедию».

Даже не слишком просвещенные читатели догадываются, что до него это уже сделали. Более продвинутая часть публики знает, что не раз. Тонкий слой аудитории, в основном люди в годах знакомы с каноническим, прославленным переводом Михаила Лозинского, который осуществлен был во время Великой Отечественной войны и который сама Ахматова считала непревзойденным.

Именно в этом переводе он и прочел Данте в 1968 году, готовясь поступать во ВГИК на сценарный факультет и уже тогда увлекшись поэтическим переводом с английского. Получил несколько похвал от друзей и, преисполнившись веры в свое дарование, возмечтал о совершенстве. Уже к тому времени у юноши было не только хорошее перо, но и литературное чутье. Гоша осознал величие этой поэмы, ее грандиозный замысел. Но язык перевода показался ему излишне архаичным, словно адресованным поколению конца прошлого века.

Гоша выяснил, что первым переводчиком Дантова шедевра была Софья Голицына, дочь Натальи Голицыной, послужившей Пушкину прообразом пиковой дамы. Еще раскопал сведения о некоем Голованове, который первым, до Лозинского, перевел «Божественную» адекватным стихом – терцинами. Но Гоша даже не стал разыскивать эти тексты. Непостижимо для самого себя он вдруг зажегся идеей перевести гигантскую поэму тоже терцинами, но лучше и современнее Лозинского, оставив нетленную память о себе в истории мировой культуры. Он решил сделать сей труд потаенной и заветной целью на многие ближайшие годы, а может, и на всю жизнь. Для этого нужна была самая малость: выучить тот итальянский язык, в том числе и тот, на котором говорил и писал автор в тринадцатом-четырнадцатом веке. А также: постичь его эпоху, изучить Библию, прочесть массу других книг и развить в себе дар стихосложения.

Гоша дал себе слово НИКОГДА НИКОМУ НИЧЕГО не говорить и не думать, сколько времени это займет. Пускай всю жизнь!

Так и случилось. Три года ушло только на итальянский, на источники. А потом… То бросая этот изнуряющий труд на многие месяцы, то возвращаясь к нему снова, впадая в отчаяние и воодушевляясь, переделывая строфы и страницы по нескольку раз, он таки неплохо освоил итальянский, многое познал и за каких-то без малого двадцать пять лет довел, как ему представлялось, до совершенства две первые книги – «Ад» и «Чистилище». И, переступив порог «Рая», прошагал по райским кущам до песни тринадцатой, где философ Фома Аквинский рассуждает о мудрости Соломона, Адама и самого Иисуса Христа.

Позади четыре тысячи пятьсот этих самых трехстиший – терцин. Оставалось каких-то двадцать песен, то есть примерно тысяча терцин, или, если хотите, три тысячи строк. Гоша прикинул, что, если будет творить такими же темпами, ему понадобится еще с десяток лет. А мозги работают все хуже. Глядишь – и пятнадцати не хватит. Он боялся, что хвори и маразм помешают «закончить труд, завещанный от Бога». В лучшем случае – не дадут насладиться триумфом прижизненным, и придется довольствоваться посмертным, что его категорически не устраивало.

Все менял фантасмагорический пацан с Игнатовых антресолей. Безбедное существование, тем более в роскошных условиях приморского уединения позволило бы сосредоточиться на главном, резво продвинуться к финалу и вкусить плоды литературного подвижничества, затмив сомнительную славу Лозинского.

Проснувшись в несусветную рань, Гоша долго лежал, пытаясь осмыслить сегодняшние сны и вчерашнюю явь.

«Да, срабатывает какой-то потусторонний, неведомый науке эффект… Какие-то волны и сигналы из другого мира или измерения подаются в Игнатовы проспиртованные мозги с помощью ретранслятора в виде бронзовой статуэтки то ли Аполлона, то ли бога солнца Гелиоса, то ли вообще неизвестно кого. Да, я хочу быстро разбогатеть и вместе с Игнатом уехать в Сан-Франциско, в Майами или на Багамы и дожить там в комфорте, наслаждаясь творчеством, покоем, морем, свободой. Ведь здесь у меня даже отеческой могилы нет: она в неведомом болоте.