Марек Краевский - Призраки Бреслау

— Брат, — выдавил Рютгард, — как мне тебя жаль… Ведь это, — Корнелиус хлопнул ладонью по фотографии в газете, — девушка твоей мечты, материализация твоих снов, это твоя несуществующая сестра милосердия из Кенигсберга…

Мок вытер мокрый лоб. Кабинет доктора Рютгарда удлинился и сузился, окно превратилось в далекую светлую точку, картины на стенах выгнулись ромбами, голова Корнелиуса провалилась в плечи. Ванная комната была рядом, Мок споткнулся о порог, рухнул на пол и ударился головой о край унитаза. Боль была такая сильная, что слезы навернулись на глаза. Мок зажмурился, чувствуя, как теплая шишка пульсирует у него на лбу. Когда он открыл глаза, мир обрел привычные пропорции. В дверях стоял Рютгард, и размер головы у него был самый обыкновенный. Мок привстал, подогнул под себя ноги, достал из пиджака маузер, проверил, заряжен ли пистолет, и процедил сквозь зубы:

— Либо я убью себя, либо этого мерзавца, который должен был ее охранять…

— Постой, — Рютгард крепко ухватил его за запястья, — не надо никого убивать. Сядь на диван и все спокойно расскажи. Мы найдем выход, вот увидишь… Ведь девушка просто пропала, может быть, она еще жива…

Чуть ли не силой уложив Мока на бархатный диван в кабинете, слишком короткий, чтобы как следует вытянуть ноги, и подсунув под голову подушку, доктор снял с друга ботинки, приложил к шишке на лбу холодный нож, употребляемый для вскрытия конвертов.

— Ничего я тебе не скажу. — Моку явно стало легче. — Я не могу об этом говорить, Корни… Не могу…

— Дорогой мой, ты даже не представляешь себе, насколько целительна может быть беседа с человеком, который тебе сочувствует… — Доктор был сама серьезность. Его лицо с седоватой, ровно подстриженной бородой излучало дружелюбие, глаза за стеклами пенсне светились умом. — Послушай, мне известна терапия, которая очень положительно воздействует на пациента, когда тот не хочет или не может до конца довериться психологу…

— Ты не психолог, Рютгард. — Мока охватила сонливость. — А я не твой пациент. Сифилиса у меня пока что нет.

— Но ты мой друг. — У Рютгарда вдруг будто язык отнялся, прошло чуть ли не полминуты, прежде чем ему удалось договорить. — Единственный друг за всю мою жизнь…

— Что это за метод? — Мок, казалось, не слышал последних слов доктора.

— Он позволит проникнуть в твое подсознание, вскроет неосмысленное и отторгнутое, покажет пережитое, которого ты стыдишься… Благодаря этому методу ты осознаешь, что больше всех на свете любишь отца, а пропавшая девушка — не более чем мимолетное увлечение… Если ты поймешь сам себя, ничто уже не выведет тебя из равновесия, ты будешь жить и действовать, как хочет твое глубинное «я». Gnothi seauton! [79] Познай самого себя (греч.). В основе этого метода — гипноз. Я овладел этим искусством и не причиню тебе зла, как не причинил его собственной дочери, когда вводил ее в транс. Да разве мог бы я нанести вред самому близкому мне человеку?

Последних слов Рютгарда Мок уже не слышал. Осенний ветер, срывающий листья с деревьев в Южном парке, ревел за окном морским штормом, ленивый Одер подернулся рябью и превратился в Преголу, над которой несся соленый вихрь…

Мок очутился в Кенигсберге…

Ефрейтор Эберхард Мок никак не мог взобраться по лестнице дома на Книпродештрассе, 8, и вовсе не потому, что она была такая уж крутая или скользкая. Причина тут была совсем другая: в животе плескалось шестьсот граммов литовской травяной настойки «Триждивинус», и ефрейтор не помнил даже даты своего рождения. Хватаясь за перила, Мок пытался прочесть первые двадцать стихов «Энеиды» (и убедить себя самого, что трезв), но стоило ему дойти до Карфагена, как эхом возвращалось начало эпопеи — Arma virumque cano. [80] «Воспеваю военные подвиги героя» (лат.) — этими словами начинается канонический текст поэмы Вергилия, прославляющей героические подвиги Энея. Четкость и размеренность латинских гекзаметров несколько прояснили муть в голове, а то Моку уже начало казаться, что вместо спинномозговой жидкости у него водка, притом горькая, как полынь. Ноги наконец стали худо-бедно слушаться, Мок взобрался-таки на второй этаж. Шпоры его гордо звенели. Все разведчики носили шпоры. У дверей своей квартиры Моку сделалось ужасно стыдно за то, что никак не может преодолеть двенадцатый стих, он щелкнул каблуками и прокричал:

— Приношу свои глубочайшие извинения, герр Моравец! Я сегодня не готов, но к завтрашнему дню выучу все пятьдесят стихов!