Джанрико Карофильо - Прошлое — чужая земля

Лейтенант предложил мне прочитать мои показания. Я взял листок, строчки прыгали перед глазами — тире, прямые, кривые, значки — я ничего не мог разобрать. Но в итоге кивнул, как будто все внимательно прочитал. Подписал ручкой «бик».

— Мы отвезем тебя домой, — сказал он и добавил, чуть помедлив: — извини нас за то, что случилось. — Он уже говорил это раньше и казался искренним.

Я сделал широкий жест рукой: никаких проблем, всякое бывает. Патетический жест, совершенно не к месту.

Скоро я снова оказался в машине, где ехал в наручниках несколько часов тому назад. Мы двигались по пустынным улицам, и ночная темнота вокруг нас начинала потихоньку терять свои мрачные, но чистые цвета. Я опять сидел сзади, но в этот раз один. Вел машину парень моих лет, а рядом с ним сидел здоровяк, который записывал мои показания. Парень называл его фельдфебелем. Они говорили между собой о повседневных и банальных вещах.

За несколько минут мы добрались до моего дома. Машина остановилась, здоровяк сказал, что я могу идти. Держась за дверцу, я с трудом выбрался из машины, чувствуя боль во всех частях тела, куда меня били. Я направился к дому, а он высунулся из окна и с криком «Эй, без обид!» протянул мне руку.

На мгновение мы оба застыли. Он — с протянутой ко мне рукой и толстой, сердечно улыбающейся физиономией — и я, застывший между дорогой и тротуаром, прижимающий к распухшей скуле мешочек почти совсем растаявшего льда.

Я кивнул и пожал ему руку. Она была влажной, и я тут же отпустил ее, как склизкое животное или одну из тех штуковин, которые мы в детстве использовали для карнавальных шуток.

Развернувшись, я пошел к входной двери, а они скрылись в первых лучах ноябрьского утра.

Кити сидел в своем кресле, где обычно боролся с бессонницей и мигренью. Где просыпался от кошмарных снов и вяло встречал надвигающийся день. Где страх сумасшествия рычал и глядел на него красными и жуткими глазами собаки Баскервилей, увиденной им много лет назад, в детстве, в кино.

В то утро все было по-другому.

Он ощущал необычайную легкость, и звуки Шестого полонеза — «Героического», — разливавшиеся по пустому дому, обволакивали его почти как целебный бальзам. В этот раз он и не подумал убавлять звук до минимума. Заполненные музыкой, комнаты его скромного до аскетизма жилища, похожие на те, в которых прошло его детство, как будто наполнялись жизнью. Словно добрые духи проснулись и пришли взглянуть, как он тут.

Воспоминания о событиях минувшей ночи по-прежнему не отпускали его, но они обрели некую отстраненность, как будто случились не с ним, а с кем-то другим.

Он достал из кармана помятый и грязный фоторобот, который все эти месяцы таскал с собой. Вот он, призрак, за которым они гонялись столько времени.

Он смотрел на него, не узнавая. Странно, но это лицо, ставшее чужим и незнакомым, перестало действовать на него. Он вообще больше не воспринимал его как изображение человека. Линии соединялись и расходились в стороны, утолщались и пересекались, но рисунок утратил жизненную силу.

Он разорвал листок на две, четыре, восемь частей, потом рвал его еще и еще, пока стопка клочков не стала слишком толстой и плотной и больше не слушалась его пальцев.

Тогда он поднялся и выбросил истерзанные обрывки бумаги в помойку.

Вернулся в кресло и подумал о том парне. Бедняге изрядно досталось, и все зря.

Затем и эта мысль улетела прочь. Далекая и чужая.

Он не чувствовал усталости, и в висках не стучало. Так хорошо ему не было никогда, за исключением далекого детства, образы, звуки и запахи которого хранятся в уголках нашей памяти, сформированные частично воспоминаниями, частично — фантазиями и снами.

А затем ему пришла в голову болезненная, пронзительная и прекрасная мысль.

Он понял, что освободился. У него даже голова слегка закружилась. Он мог сделать столько вещей. Он мог уйти. Если бы захотел.

Или остаться. Если бы захотел.

Свободен.

На улице, перед зданием казармы, прямо над морем занимался день.

Франческо меня не выдал. Он ничего обо мне не сказал. Он вообще ничего не сказал. Замкнулся, как это принято называть, в молчании и не отвечал на вопросы.

Четыре месяца спустя его дело передали в суд, предъявив обвинение во всех случаях изнасилования.

Ни одна из жертв, однако, его не опознала. Одна сказала, что это мог быть он, другой показался знакомым его голос.

Судья спросил ее, уверена ли она, что слышала именно его голос, но она ответила «нет». «Это мог быть его голос», — повторила она, ломая себе руки, словно старалась отогнать призраков.