Д. Бростер: Нечто по Хичкоку

— Мадам, я должен перед вами извиниться! Я обязан был принять вас в доме.

— Ваш слуга сказал нам, что вы пишете стихи в саду, — объяснил несколько пучеглазый господин.

В салон его дома, где поэт склонился над рукой элегантно одетой женщины, сидящей на софе, долетали ароматы цветов из оранжереи. Дама, поправив воздушную шляпку на золотисто-коричневых кудрях, кокетливо сказала:

— Дорогой мастер, извиниться нужно нам, потому что мы оторвали вас от свидания с музой.

Поцеловав ручку, мастер выпустил ее и, запустив пальцы в свои поэтические кудри, ответил:

— Ни один поэт не ошибется в выборе, когда его одновременно посетят Муза и Красота. А кроме того, настало время завтрака, и я обещаю вам, что он будет хорошим.

Завтрак был не просто хорошим, он был великолепным, потому что у Огюстена Маршана была умелая кухарка. После завтрака он провел гостей в библиотеку, а оттуда они спустились в сад. В оранжерее поэту пришлось уступить настойчивым просьбам и прочесть некоторые места из «Аморус Сиприанус». Госпожа Моррисон рассказывала впоследствии своим снедаемым завистью подругам, как поэт читал ей строфу за строфой свою очень смелую поэму. Бедный Фред, ее муж, спокойно слушал стихи, обмахиваясь шляпой, потому что его щеки раскраснелись от жаркой погоды, но отнюдь не от смущения. Впрочем, он признался после своей жене, что не понял ни единого слова.

Когда гости ушли, поэт слегка цинично подумал: «Кажется, им очень понравилась эта дребедень». Написанная десять лет тому назад, поэма целиком была высосана из пальца. При всей дерзости ситуаций, описанных фривольными стихами, она не основана была на личном опыте автора. В ту пору Огюстен Маршан был еще зеленым новичком в таких делах. Сейчас, конечно, другое дело…

Вернувшись в оранжерею за своей поэмой, поэт заметил на земле возле плетеного кресла, в котором сидела госпожа Моррисон, меховое боа, которое она почему-то забыла. Может быть, его стихи заставляют забывать обо всем на свете! Надо будет приказать экономке отправить это боа по почте. Именно в этот момент к нему с каким-то вопросом подошел садовник. Поговорив с садовником, Огюстен Маршан повернулся к плетеному креслу, но на земле возле него уже ничего не было. Кстати, и боа на госпоже Моррисон было не меховое, а из серых перьев, это он сейчас вспомнил точно. Словно свет вспыхнул в его мозгу, открылось окошечко в памяти — он застыл на месте, уставившись на струи воды в бассейне, на радужные брызги, освещенные лучами, уже начавшего спускаться солнца…

Да-да, если что и хотелось ему забыть из событий того удивительного, чарующего и отвратительного вечера в Праге, то именно это и вспомнилось в какой-то случайной и несомненной связи с меховым боа, длинным меховым боа темного цвета…

На следующий день Огюстену Маршану нужно было отправиться в город, чтобы присутствовать на обеде, который давали в его честь. Он решил выехать уже сегодня вечером ночным поездом. Такое внезапное решение поставило камердинера поэта перед трудной задачей срочно достать билет в купе первого класса, причем в купе должен ехать только его хозяин без спутников. Он, кроме того, удивил камердинера и тем, что сам согласился ехать в купе с еще одним пассажиром, хотя можно было устроиться и в отдельном купе.

Обед удался на славу, Огюстен Маршан превзошел самого себя, никогда еще он не был так остроумен. На следующий день он отправился в небольшой переулок недалеко от Британского музея, чтобы встретиться с Лоренсом Стори, тем молодым художником, который делал иллюстрации к его «Королеве Теодоре и королеве Марозии». Художник был весьма польщен посещением знаменитого поэта. Огюстен был очень любезен, он сделал несколько незначительных, но тонких замечаний, но в основном очень похвально отозвался о работе иллюстратора, он нашел очень удачными созданные Лоренсом образы этих двух Мессалин Рима десятого столетия, для которых художник нашел точные внешние черты: удлиненные гибкие кисти рук, томные глаза с тяжелыми веками, чувственные рты с полными, даже несколько мясистыми губами. Художник выбрал один и тот же тип внешности и для матери, и для дочери, внеся очень тонкие индивидуальные черты, различающие их.

— Это, конечно, были очень развращенные женщины, — с наивностью молодого человека заметил художник, — особенно дочь, но с точки зрения искусства нашего времени, такие черты характера не влияют на творческое восприятие.

— Мой дорогой друг, — сказал Огюстен, закурив сигарету, — к счастью, мы, наконец, пришли к правильному мнению, что искусству нет никакого дела до того, что обыватели называют вопросами морали. Современное искусство освободилось от этих оков. Покажите мне, пожалуйста, ту сценку, где Марозия приказывает казнить папу, любовника ее матери. Отлично, просто отлично! Очень тонко передана моя мысль, причем такими неожиданными средствами, как складки одежды, рукав, спадающий с поднятой в повелительном жесте руки. О, вы очень одаренный художник!