Монс Каллентофт - Осенний призрак

«Я забыла, что было на том празднике. В памяти все стерлось», — говорила Катарина Фогельшё.

«Здесь что-то не так, — думает Харри. — Я чувствую, что за всем этим кроется что-то очень для нас важное. Но что?»

Здесь слишком много всего и слишком мало.

Скугсо.

И там, и тут этот замок и эти земли.

В тот предновогодний вечер автомобиль соскользнул с дороги и двое молодых людей стали жертвами несчастного случая. А одного из выживших в аварии нашли много лет спустя убитым в замковом рву на тех же землях.

«В памяти все стерлось».

«Ложь, — думает Харри. — Ничто так не пробуждает память, как смерть».

Юнас Карлссон, вечер накануне нового, 1964 года

Я пробираюсь к ней по сугробам. Скорее всего, она мертва, она не шевелится. И я должен пробудить ее к жизни, вдохнуть воздух в ее легкие. Кровь хлещет из ее ушей. А у меня в голове до сих пор эхом отдается сегодняшний праздник, и я ничего не слышу. Но я вижу, как мигают автомобильные фары, как Йерри движется в их неестественном свете, словно в замедленном кино. Будто черно-белые кадры, мерцая, сменяют друг друга. А вокруг мороз, тишина и непроглядная темень. Я знаю, что все это останется со мной на всю жизнь.

Ясмин, кажется, так тебя звали?

Андреас? Где он? Йерри стоит рядом со мной. Он что-то кричит, но я его не понимаю. Я хочу знать, что ему от меня нужно, я докажу, что достоин его. Ведь больше всего на свете я мечтаю о его дружбе.

Я держу твою голову в своих руках, Ясмин, а снег вокруг окрашен грязно-серой кровью. Эта ночь не имеет ни собственных звуков, ни запахов. И даже кровь не может быть красной.

Что же кричит Йерри? Что он кричит?

Он чего-то хочет. Теперь я припоминаю, как он говорил что-то, как машина поехала медленнее, потом еще медленнее, а потом все вокруг закружилось быстрей и быстрей, и мир разлетелся на тысячи звенящих осколков. Как потом все стихло, меня бросало туда-сюда, и я смотрел на руль, на Йерри и остальных. Наконец я упал и потом пополз.

Мне показалось, над телом Андреаса кто-то стоял. Какое-то испуганное, бесцветное существо.

Ясмин в моих руках. И она дышит. Откуда я это знаю? «Она дышит! Она дышит!» — кричит Йерри рядом со мной. Звуки медленно распространяются в воздухе, словно пух или снежные хлопья. Он кричит и смотрит на меня своими твердыми синими глазами. Он чего-то от меня хочет, ему что-то от меня нужно.

В том смысле, в каком мне уже никогда ничего не будет нужно.

Сейчас я опять могу пролететь над тем полем. Оно лежит, тихое и блеклое в струях дождя и клочьях тумана, такого холодного, что даже полевки не показываются из своих нор.

Я не собираюсь ничего рассказывать о том вечере и той ночи, о любви и моем отчаянии, о смерти и белом снеге, о тоненьких струйках крови из оглохших ушей девушки, о красной лужице, напоминающей подушку из мягкого бархата под ее щекой.

Я был зол. Разочарован, но полон решимости идти вперед. Я должен был стать самым безрассудным человеком на свете.

Итак, я поднимаюсь выше.

Я вижу Скугсо и домик Линнеи Шёстедт. Она сидит и ждет смерти, которая еще не скоро придет за ней.

В воздухе кружатся маленькие снежные хлопья, немногим больше комков пыли.

Я пользовался и пользуюсь своими синими глазами.

Теперь я стою на поле. На нескольких квадратных метрах того бесконечного пространства, принадлежащего мне.

В один из дней, когда шел такой же снег с дождем, ребенок превратился в мужчину.

Кем же я был тогда, когда за несколько месяцев до этого стоял на пороге школы и нежаркое августовское солнце ласкало мне лицо?

Линчёпинг, 1984 год и далее

Мальчик — а тогда он был еще мальчиком — стоит на пороге Кафедральной школы в лучах августовского солнца, теплого, как его воспоминания о холодных руках матери.

Этот мальчик не курит, как многие из учеников самой престижной в Линчёпинге школы старшей ступени. Тем не менее он стоит на пороге и озирает своих товарищей, собравшихся вокруг него. Они делают то, что он захочет; он привык манипулировать ими. Йерри не видит в этом ничего плохого, ведь люди сами не знают, чего они хотят.

Но потом придут мальчики и девочки из богатых домов, поместий, замков Эстергётланда, и уже не будет иметь никакого значения ни то, что он говорит или делает, ни то, как на него смотрят. Для этих людей он не значит ничего. Они могут беседовать о нем или с ним, но всегда как-то несерьезно, отстраненно, словно он есть и в то же время его нет.