Александр Терехов - Натренированный на победу боец

– За деньги. Нам обещали.

Клинский согнулся и схватил ладонями рот – его расчесанная, пробуравленная канавкой пробора голова встряхивалась, он держал смех, прорываясь в хрюканье, смех качал его, ломал, он не мог выкашлять смех, как кость, боролся, вздыхал, отвернулся, утирая в глазах. – Не могу смотреть на тебя, разбирает… Ну. Ну. Ну, а что бы потом? Бе-жать? – Сник и захохотал опять до задыхающегося сипенья: – И-ых-хых-х-х, – потому, что я кивнул.

– В другую страну.

– В какую? – немедленно вставил он и закатился уж совсем, не держась, выжимая слезы сплющенными веками – лицо маслилось. – Н-не говори, не… – Отмахивался, еле угомонился, и свирепо: – Да какой дурак вам поверит?! Кого хочешь надурить?

– Значит. Мы отсюда не уедем?

– В конечном… Не знаю. Надеюсь. Мы с отвращением… Жалко… Что я оказался сцеплен с такой мразью. У меня вызывают презрение люди, неспособные пострадать за чужую идею.

– Я смогу там. Убедить.

– Нет. Вы не те люди. Тех уже нет потому, что они могли убеждать. Ну что?!

– Тогда. Отпустите нас.

– Вот чисто московская тупость. Я ж толковал: кулак или ждет, или сжимается. Не может разжаться. Думаешь, я скажу и – отпустят? Ага. Я тотчас сяду к вам. Пусть уж как идет. Что-то обязательно вырвется: жалоба, мертвые. Крюковский лес или снежок, русская зима – вот мы и представим вас, чтоб нас не раздавило. У них, ты понимаешь, у этого зверья – короткая расправа. Надолго не выезжают. У них строго – вернуться к обеду. Раззявятся на нас, вот тут вы нужны – на нас они плюнут! А вас помочалят. Тут уже и время уезжать. И мы опять на расстоянии. Наши расстояния – вот во что я верю. Вот они есть – и могут все. Дурачина Трофимыч решился сократить. Видишь, слабо верим, и сколько ради него накурочили, а если б еще верили? Добро начинали, хотели только хорошего. Встретить, как надо. А если его нет? Вот ты, ты чего приехал сюда?

– Нужны были деньги. Расширить дело.

– Да полно врать! Это ты из американской книжки взял, что нужно хотеть денег. Совершенно без толку приехали! Ты ж не осмелишься в наше время признаться: хочу очистить город. Вышла напрасность, человека нет, а тело одно производит лишь волосы, ногти, кушанье для, там, членистоногих. И страна напоминает муравейник, коммунисты хоть бальзамировали, черви не жрали, и у них – был. Там. Мы – без толку, у нас – нет. Жизнь народа, дорогой, напоминает ванну с водой. И все теряет смысл, когда вынимают пробку, когда образуется воронка и закручивает. Нету человека. – Опечаленно взглянул на меня. – Хоть бы кто себя объявил, что ли? Удобный случай. Все ж сразу примут, если найти горку повыше. Да. Да. Нет. Я и так думал. И так. Кажется, бессмысленность можно заткнуть, совершив еще большую бессмысленность. Революция без причины, у? Человек. – Погрозил мне пальцем. – Образ. Сможет любой. Только улыбайся. Подхватим. Народ хочет. Пойду.

Клинский свернул газету и помахал прощально, он поднялся, лакированные туфли, он глянул в часы, как в колодец:

– Я ухожу. Да?

– Хотел спросить. В машине. Не было денег?

– За что деньги? Вы ж не поехали. Товарищ солдат, выпустите меня. Спасибо. И постойте пока вон там. – Протиснул лицо меж прутьев. – Ну что? Ведь случаются невероятные побеги, при нашей-то захолустной расхлябанности. И затею не предотвратишь, ведь ее пока и не выяснили, а? Погромче, не могу же я бегать к вам за каждым словом. Громче! Так ослабел, что через губу плюнуть не можешь? Так что? Да? Или подумаешь? Ну! Времени нет думать. Как? И завтра – Москва, больница. Кладбище. Я шучу. Да? Да – так да.

– Я не сказал.

– Вы не любите Россию.

Давно он сказал? Только, проваливаюсь обратно, события утра, дня, события прошедшего двигают меня, все подвижно. Но я не могу расставить по мере реальности. Мы не выстрелим. Они выстрелят, кто-то, – возьмут все равно нас. Мужик мог не отыскать трактора, в любом случае я не могу бояться, мне стыдно. Крысы – по-дешевому это напоминает урок. Расплату. Нет. Немедленно обороняться, пока я помню, – я же помню! Не лежать, часовой принес одеяло, розовое, пара белых полос.

Одеяло бросили на соседние нары, часовой хотел укрыть, но я дал знак – не сразу, сам, потом. Когда часовой дошел до угла и стал неслышен, вытянул руку и медленно, как выздоравливающий, скатал одеяло в ровное полено и оставил руку на нем, чтобы не раскаталось.

Проснулся, лежал, взглянул на руку – держит одеяло – и тотчас попытался сесть. Спустил ноги. Сейчас же раздвинул их, пропуская на каменный пол влагу, засочившуюся из судорожно зазевавшего рта. Одной рукой поддерживал жаркий лоб, второй – свернутое одеяло, рот растягивался, пытаясь выговорить одну и ту же букву – долго. Жмурился, словно от удовольствия, наклоняясь на тот бок, что придерживал локтем.