Александр Терехов - Натренированный на победу боец

– Уберите на хрен собаку! Чья собака?!

– Да мы не знаем, так, прибежала. Найда, Найда…

– Отошли! Хватит выть! Какую-нибудь мне… Вроде швабры.

– Квартиры опечатали, мужчина, ключи собрали. – Собаку оттаскивали вдвоем, за брюхо и шею, собака рвалась, глядя мимо всех на трубу блестящими мертвыми глазами.

– Несите с улицы! Я ж не буду год так стоять! – Сидит еще? Сидит, какая ж дура – на третий этаж селятся, никак не расселятся, еще бы мешок… Палкой прижать, рукой – до хвоста. – Что? Ну… – Дуры, они лопату совали мне, нержавеющая сталь. – Лопата мне на хрена?! – Ею неудобно, разбежались, не объяснишь, примерил – конечно, черенок толстый, не лезет за трубу, не пролезет, с бровей – жгучие капли, одежда трет, параша. – Мешок! – Сидит. Что задираешь, смотришь на меня? загораживаешься лапами? Только прижать, хреново, что вслепую, – попробовать штыком? Пролезет. Но вслепую не могу и просовывать, и смотреть, где ж мешок? Штык застрял, я нажал, нажал, выпущенная собака мягко вдарилась мне под колено, лопата сорвалась, вдруг обиженно вскрикнула крыса – тронул! Неужели? Пугает? Женщины взголосили, как на падающую стену, крыса провизжала человечески громко, противно, до смерти, не смог, лишь бы прервать, ткнул лопатой, удивительно легко перейдя хрустнувший предел, отделявший штык от плиточного пола.

Так. Так. По стеклу трепетала ночная бабочка, взбираясь, как огонек по шнуру.

– Где он там? Дайте его. Не бойся. Куда тебя укусила?

Он помалкивал, слезливо вздыхая на собаку, царапающую трубу, подпускал опоздавшие слезы в ответ на бабкины шепоты.

– Давай посмотрим твои руки. Так и был в варежках? Снимите, пожалуйста, варежки. Так он был? В куртке и сапогах. Одни штаны?

– Двое. И колготки. Ты давай дяде ручки показывай…

Разгладил ладошки, отдельно – пальцы, запястья. Он морщился, когда сминал кожу.

– Где больно? А было где больно? Не плачь. Просто побежала, а ты испугался?

Он уперся в бабушку, немедленно прикрывшую ему затылок изношенной рукой, – шапка с пушистым помпоном, висят варежки на белых резинках из рукавов; снизу кричали немедленно выходить. Спускались, я пуганул собаку, выгреб добычу и бросил в мусоропровод, отворили двери: летит сор по улице, взметено, я понял лишь, когда мальчик повторил бабушкино:

– Шнег!

И бабушка согнулась насовывать ему рукавицы; жителей уже увезли, лопата легла на пожарный щит, за спинами заколотили дверь, опечатали. Оцепление строилось по четыре уходить, офицер прятал список от снега ладонью.

– Мать, из двадцать шестой квартиры? Два человека? Смаляй к банку, желтый автобус, там, там твое барахло! Куда пошла? Там не пустят – через площадь!

Бабка припустила через площадь, внук упирался – скользить получалось, она его волокла. За ними – собака, отбегая в стороны и нюхая снег. Офицер переворошил список.

– Сидоренко! Вот же белая собака. Куда вы глядели?!

За собакой заскользили два солдата с веревкой, посвистывали и манили, обходили, собака оглядывалась и гавкала, и убегала, и все скрылись в снегу, офицер отправился за строем, строй отпечатал на белом черные, непересекающиеся дорожки следов, оставив меня на деревянной колоде, – никого, снег летел клеенчатыми обрывками, его сносило к березам, спустившим свои космы, как полусгнившие сети, и от белой коры холодом несло, трещинами кривились черные стволы над травой, залепленной ледяной росой, как плесенью; так пахнет снегом, что трудно дышать.

Старый отыскался в гостинице – без дела, глазел на снег, звонил жене:

– Зарабатываем, много, потом… Лариска, всех целуй. Тебе привет. Гляди, что с погодой! Зи-ма…

– Идем-ка в штаб, я тебя развлеку.

У школы метали снежки, и я слепил комок. Старый боязливо озирался: вдруг засвечу. У входа два тулупа торговали мороженым, не пустили:

– Вы какого управления, ребята? А к кому?

– К Губину.

– Виктор Алексеичу? – Один заговорил в рукавицу, морщась, – колол снег. – Приемная? Двое, что из Москвы. Просятся к Губину. Да они уже здесь. Я понял. Я понял. Ага. Подымайтесь, мужики, в спортзал. Эй, снежок оставь. Положи хоть на ступеньку, я гляну, никто не возьмет, а то и брось его совсем…

В раздевалке спортзала – телефоны, спины, раздавали матрасы, бушлаты, невеста красила ногти на подоконнике, шуба на плечах. К нам мягко обратился прапорщик:

– Вы не хотите раздеться? Нет? Ну… тогда – прошу.

Зал освободили от столов, остались два на том краю, в бумагах, – там Витя слушал двух офицеров, рукой показав нам: вижу, сейчас, подписал бумаги и поднял телефон: