Александр Терехов - Натренированный на победу боец

Старый дрых, Ларионов и Витя чаевничали с буфетчицей. Архитектор донес:

– Поутру снимаем первых павших. Заказали вам билеты назад.

Клинский тотчас добавил:

– Озаботьтесь мешочек для денег побольше. Ка-вар-дак… – Он жалился, пропадая на лестнице в тепло-синей ночи. – Затеяли проводы Трофимычу в кафе – там подвал залило, крысы по гостям, крысы по мне, крысы Трофимычу по галстуку. Хотели душевно наградить, а старика – в больницу. Синий. Милиция кафе трясет, а что толку? Гибло живем… А сыну завтра в школу. Живодеры, слышьте? – я надеюсь на вас!

– Выпил, – тихонько сказал Ларионов. – Вы и не знали, какая каверза-то с Трофимычем? Такое и вам небось удивительно?

Я пожал плечами.

– Нет. Я хорошо представляю. Подтопление подвалов талыми или грунтовыми водами. Событие трагическое для грызунов.

Осоловели, разошлись.

– Лейтенант. Сюда иди.

Я замялся у ворот, силясь вглядеться: кто? Да какая разница – люди.

В черной легковушке ожидал Баранов – один. На сиденье белела газета. Хлеб, огурцы, бутылка.

– Залазь. Что ж я один. Мастер! Подняли киоск – в норе ложечки. А вон друг твой из подвала в гостинице.

Я глянул туда. У гостиницы мордой в морду светили милицейский газик и синий краснокрестный фургон – между ними толклись милицейские и штатские. Мужик в белом халате нагибался к земле, к черному клеенчатому свертку, похожему на укутанную елку.

– Дед. Небось бомжатник, бомбил на рынке. Сыплется в пуках. Нога до колена – вообще свинтила. – Баранов разъерошил рыжий чуб. – Так не вовремя. Следов насилия нет – я его задвину втихаря. А то область отбузует. Перед гостями только и ждут, за что накрутить. Без этого гадюшник. Трофимыча проводили… Мужик! Сорок пять лет пахал. А в колхозе – с одиннадцати. Пять орденов, герой! Сиял, как пацан, танцы затевал. Музыка пошла, и крысюки начали сигать – по галстуку к горлу. Не зря ведь он свихнулся на них. Погань его и схарчила. Так живем – хлеб жуем. – Он раздавил слезу. – За что сдохнет? Ты пошел уже?

Скуки ради я выбрел на единственный освещенный подъезд с притулившимися каретами скорой помощи. Постирался. Санитарка отмахивала с лежака: ступай! Дождешься – в милицию звоню! Не жди ты, Верка спать пошла. Не ее? Ложусь спать, а телефон – вот он, милиция рядом. Морда твоя нетутошная.

Холодно сидеть – не дождешься света. Кошка дремала на лохматом венике, щурясь на меня – не сгоню? Ушел к березам найти лавку, но примостился в траву – трава. А вот я. Сижу в себе, как влитой. Такой вот. Вдруг странно.

Качели чернели виселицей, оттуда расслышал плач – разом догадался кто. Доброй ночи.

– Простите. – Невеста отворачивалась в платок. – Мы вам так надоели! Маленький город: из дому выйдешь – всех повстречаешь. Он – вон окно.

Я не посмотрел.

– Вы пойдите к нему… Встречаю утром – идет в парикмахерскую, уже в орденах. Помахал мне вот так: спасли, меня спасли. Засмеялся. Я к вам кинулась так, от бессилия. Вы почти смогли. Витька разогнулся. А Иван Трофимович вас ждет.

Я зевнул, ну его на хрен.

– Повторяет: я неправильно понял что-то. Болезнь смешная – упадок сил. Он теперь…

– Да ладно вам. Разнылась…

– Сказал: умру, я это понял, теперь и ты пойми. Я пробую. Но это совсем чужое. Не приложишь к себе. Я не знаю: боюсь крыс? А вы?

– Да ну. Они такие беззащитные. С трубы хвост висит, цапнешь карцангом – барахтается, а пузо все наружу. Когда устаешь – раздражает.

Она трогала траву у ног, раскрыв дольку тела на спине, туда легла моя ладонь – лишь тепло.

– Теснота раздражает – нигде не один.

Поднялась. Надо бы ее посмотреть с заду. Но не уходила.

– Вы не спрашиваете, как меня зовут.

– Скучно, мать. Красивая девка. Ноги. Другие выдающиеся детали. – Когда пойдет, пропущу вперед. – Жалко тебя тратить. Что за пакость, когда такой зад будут звать Машей или Наташей. Уже что-то убудет. Хорошо подходит: невеста. Значит неведомая. Хрен знает какая. Дуй давай. А вообще – я тебя провожу.

Опять ночная смена!

Она ступала близко, толкаясь пахучим плечом, не давая отстать для обзора. Но я чуял весомый, крученый размах у себя под боком, она словно сдерживалась, медлила, чтоб не раскачаться, чтоб не удариться в меня, я бубнил, чтоб не замлеть от красы, притягательного ротешника – тащусь с такой картиной по заворотам Светлояра!

– Здоровый должен бояться. Такая наша участь. Человек идет, и тень ползет. Тень еще приближается. Давние боялись бури, молнии. Следующие – морских змеев, драконов, русалок – уже человекообразных. Дальше пугала уже собственная работа: мельницы, заброшенные колодцы, кладбища. Дальше напрямую начали бояться людей: татей, вурдалаков, нашествия. Тень вплотную приблизилась – чего страшились? Скелета. Смерти. А крыса – шаг уже внутрь, к сути. Самое человечное. Надо бояться! Но не страх. Страх – слово детское. Боюсь, дождь ливанет, встретят, догонят и морду набьют. Разве сойдет «я боюсь» к смерти? Другое. Явление господина. Оцепенение, словно видишь любимые ляжки. Рядом сила и может все! Это не страшно, это смертельно. Когда бодреешь от девяти девок, а от десятой вдруг дрожишь, в ее глазах мед и черемуха. У каждого в сердце, и у вас, вот тут, если позволите…