Михаил Ахманов - Крысолов

— Долетел!.. — Борис резко оборвал фразу, и мне показалось, что он хотел добавить: “За казенный счет”. — Долетел, зато не вру. А мог бы порассказать… мог бы… Он выплеснул содержимое стакана в глотку, поднялся и твердым шагом направился к стойке. Бартон дернул меня за рукав:

— Боб расстроен? Почему? Из-за утреннего инцидента? Так я готов искупить.

Может, мы и ему откроем счет в банке “Хоттингер и Ги”? — Боб душой тревожен, а это деньгами не поправишь, — объяснил я. — Он хочет не денег, а справедливости.

— Справедливость — тоже вопрос денег, — заметил Бартон с истинно американским прагматизмом.

— Отнюдь. И то и другое надо рассматривать в аспекте конкретной национальной идеи. Американская идея какова9 Что Штаты — оплот демократии, а раз оплот, то должны быть сильны и богаты. Богатство и сила измеряются деньгами, значит, кто при деньгах, тот и прав. Русская же идея совсем иная и коренится в православных и коммунистических догматах. Русские считают, что богатство — зло, а бедность — не порок, что духовное превалирует над материальным и что их миссия — распространить такие идеи по свету, в обоих земных полушариях, не исключая Антарктиды. Вот когда распространят, тогда и установится справедливость! Героям дадут по ордену, честным труженикам — по медали, а мошенники и тунеядцы вымрут сами собой. Понял? — Не понял, — отозвался Дик. — По-моему, это чепуха, и вот тебе живой пример: все страховые агенты — мошенники, но я не собираюсь вымирать. — Вымрешь, когда мы до вас доберемся.

— Не доберетесь. Пока что мы вам одалживаем деньги, а не наоборот. Мы замолчали, чтобы в покое и тишине обдумать национальную идею: он — свою, а я — свою. Боб тем временем топтался у стойки с полной емкостью в руках, но, против моих ожиданий, морду полковнику бить не стал, а даже чокнулся с ним и перекинулся парой слов с девицами. Затем вернулся к нам — повеселевший и возбужденный. Глаза его хитро поблескивали из-под нависших бровей, и даже квадратная физиономия вроде бы сделалась округлой.

— Что приуныли, братаны? — провозгласил он. — Порох отсырел или градус в душе не играет? Так я вас щас развеселю! Есть у меня одна штучка… Он полез в карман, а Дик взглянул на меня с явным вопросом во взоре. Пришлось переводить.

— Боб боится, что у нас порох отсырел, и обещает развеселить.

— Я уже веселый, — промычал Бартон, отхлебывая из стакана. Я потянулся к своему, но моя конечность внезапно застыла в воздухе, будто стрела подъемного крана, не обнаружившего груз. Боря-Боб, поглядывая то на меня, то на зулуса, подбрасывал на ладони небольшой футлярчик, пестренький, цилиндрический, как раз такой, в каком хранят непроявленную фотопленку. И был этот футляр, за исключением расцветки, полным подобием найденных мной, распиханных по сейфам и халатам: точно такого же размера, той же формы и, кажется, из того же пластика.

Признаюсь, что к этому фокусу я не был готов. Совсем не был! Хоровод цветных футлярчиков мелькнул перед моими глазами; черный и голубой будто выпрыгнули из сейфа в Промате, а остальные присоединились к ним, покинув продранный карман, и закружились надо мной по эллиптическим орбитам. Двигались они неторопливо, будто давая возможность как следует их разглядеть и даже пересчитать, так что я смог убедиться, что память меня не подводит, что их по-прежнему шесть, и пестрый никуда не делся — вот он кружится за белым и золотым, подмигивая разноцветными полосками.

— Никак ты привидение увидел? — с насмешкой произнес Борис, хлопнув меня по руке. — Знакомое привидение, а? — Он перевел взгляд на Бартона, но тот разглядывал пестрый цилиндрик с явным недоумением. Потом спросил:

— Это что такое?

Видимо, Боря-Боб понял вопрос по интонации, так как тут же откликнулся:

— Это такая штука-“веселуха”, которой у нас в любом ларьке торгуют.

Погляди-ка!

Он отвернулся и вытряхнул на ладонь что-то крапчато-полосатое, искристое, с плавными округлыми обводами, напоминающее маленькую фигурку енота или иного зверька, кошки или белки, причем было абсолютно неясно, где у этой кошки-белки хвост, а где голова. Она показалась мне такой забавной, такой смешной, что на губах волей-неволей родилась улыбка; потом, не спуская глаз с широкой ладони Бориса, я рассмеялся и наконец захохотал. Бартон вторил мне гулким басом. Говорят, что смех — ужасное оружие, но где пределы его власти? Смех способен вызвать слезы, героя превратить в паяца, владыку-в глупого шута; из красавицы смех сделает дурнушку, из академика — кретина; он может привести к дуэли, к самоубийству или драке, разжечь костер ненависти, уязвить гордость; еще он умеет жалить, жечь, ранить, унижать и убивать. Но все это — фигуры речи, включая смерть; мы понимаем их иносказательно, и потому нам мнится, что смех сам по себе безвреден.