Дэвид Хьюсон - Священное сечение

«Ты суешь нос в чужие дела, — сказала она самой себе. — Глупая, любопытная сучка, которая очнулась от кошмара, вызванного большим количеством выпитого алкоголя».

Моника вынула рубашку-хаки, положила ее рядом с другими вещами и тотчас почувствовала холод в груди, что весьма соответствовало мертвой тишине ночи.

В сумке лежал пистолет. Маленький черный зловещий ствол.

Моника вынула его, подержала в руке, размышляя о том, как можно в случае необходимости пустить его в ход, и положила на стол.

Потом увидела не совсем понятные вещи. Радиоприемник с маленькими наушниками. Несколько серебристых тюбиков размером с небольшую сигариллу с проводками на конце. Они торчали из воскового шарика. Несколько купюр: евродоллары, все некрупные. И наконец, нечто вообще невообразимое.

Моника взяла эту штуку со дна сумки и поднесла к свету. Тщательно свернутый моток какой-то материи. Развернув ее, она увидела нанесенные на ней повторяющиеся геометрические эскизы, серию разрезов, которые определенно являлись частью одного рисунка. Она расправила ткань. Точные разрезы натянулись и обрели форму. Казалось, в ней заключается некая внутренняя сила, исходящая как от самого рисунка и точной организации прорех, так и от ткани.

— Нехорошо копаться в чужих вещах, — раздался вдруг голос невидимого человека.

Моника Сойер хотела сказать что-то, однако издала лишь какие-то невнятные звуки. Она страшно испугалась. Ее пугали разрезы в материи. Эта квартира. Холодная, морозная ночь.

Но более всего ее страшил голос. Он все говорил и говорил, произнося слова, смысл которых не доходил до ее сознания. Менялся акцент, тон голоса. А сам он исходил от очертаний человека, примостившегося на крыше и любующегося зимним и совершенным Римом, раскинувшимся под холодным небом.

Ник Коста смотрел в окно гостиной. Солнечное утро, сад, укрытый белой простыней, на которой лишь кое-где чернеют согбенные под тяжестью снега, словно спины стариков, стволы оливковых деревьев. Фермерский домик в стороне от Аппиевой дороги не подготовлен к такой погоде. В нем все еще холодно, несмотря на два камина, горящих в обоих концах просторной комнаты. Тем не менее это его дом, где ему хорошо и уютно. После того как умер отец, а сам Коста долгое время оправлялся от ранения в перестрелке, едва не стоившей ему жизни, в доме отдавались гулким эхом лишь его собственные шаги. Очень жаль. Здесь должна поселиться дружная семья, вот тогда дом по-настоящему оживет.

Он смотрел, как трещат и шипят в древнем камине сырые поленья, заготовленные еще летом и пролежавшие во дворе до самого снега, и вспоминал, как выглядел отец в конце жизни. Завернутый в одеяло, он сидел в инвалидном кресле, постепенно угасая, но не переставая сопротивляться болезни. Из кухни донесся громкий смех Джанни Перони и вслед за ним робкий женский смешок.

Появилась Тереза Лупо. Взглянула на поднос в его руках и спросила:

— Ты сам отнесешь его наверх, Ник, или доверишь мне? Кофе скоро остынет, а американцы никогда не пьют его холодным.

— Сам справлюсь. Как он?

— Джанни? — Глаза Терезы блестели, как будто она собиралась заплакать. Выглядит устало, но лицо светится счастьем.

Коста позвонил ей после происшествия на Кампо. Она сама решила немедленно прибыть туда, а потом поехать с ними в фермерский домик. Косте почему-то казалось, что без нее им пришлось бы очень туго.

— Он в норме, — вздохнула она. — Что ему сделается? А эта девочка-эмигрантка совсем запуталась, Ник. Я разговаривала по телефону с людьми из отдела социального обеспечения, пока ты спал. Они должны позаботиться о ней. Нельзя… — она тщательно подбирала слова, — любить постороннего ребенка, как своего собственного. Хоть ты в лепешку расшибись, все равно не получится. Джанни хочет быть дома, с семьей. Я-то знаю. И не виню его.

«Неужели все так просто?» — размышлял Коста.

— Девочка, кажется, всем довольна, Тереза. Может, они нравятся друг другу. Не исключено, что она видит в нем отца. А Джанни, кроме всего прочего, занимается своей работой. Она ведь не проронила ни слова, пока он не начал дурачиться.

— Меня беспокоит не девочка, — вдруг посуровела Тереза. — Перони ведь не тот здоровый бесчувственный увалень, каким кажется. Ты не заметил?

— Знаю.

— Хорошо. А теперь отнеси гостье кофе.

Ник поступил так, как ему велели, и не мог сдержать легкого волнения, когда постучал в дверь комнаты для гостей. Было около восьми часов. Эмили Дикон крепко спала с того момента, как они привезли ее сюда, и, возможно, плохо помнила произошедшее с ней после обморока на Кампо. Проснувшись, она непременно задаст им множество вопросов. Коста сделал глубокий вдох и, так и не дождавшись ответа, вошел в помещение.