Андрей Измайлов - Трюкач

А вот теперь и поговорим. И чтоб никто не отвлекал.

Отвлекла Барби. Нет, Ломакину удалось избежать шума при обездвиживании большого Вовы. Так что Барби не влетела в кабинет без спросу: ой, что тут у вас?! Она дисциплинированно проинформировала по селектору:

– Евгений Павлович! Костанда…

Ломакин показал мимикой: да.

– Да! – сказало в трубке.

– Женя? – сказало в трубке.

– Орест Георгиевич, – сказал в трубку Ломакин. – Евгений Павлович сейчас очень занят. Он будет занят еще где-то час. Ну с небольшим. Просил не отвлекать… – Ломакин показал мимикой Слою: понял, Слой?! – У Евгения Павловича серьезные проблемы возникли, Орест Георгиевич. Кстати, у вас по-прежнему серьезные проблемы на таможне, Орест Георгиевич?

– С кем я говорю? – сухо спросил Костанда.

– Больше у вас не будет этих проблем, Орест Георгиевич. Господин Солоненко тут у нас некоторым образом на покой собирается. У вас будет возможность… помочь партнеру… э-э… бразды правления…

– С кем я говорю? – спросил Костанда.

– Это не провокация, Орест Георгиевич. И не проверка. В самом ближайшем будущем вы убедитесь. Извините, все.

Ломакин положил трубку и показал Слою на селектор. Стволом «вальтера». Губами обозначил: «Ко мне – никого!».

Слой, мгновенно залившийся цветом бордо, послушно щелкнул тумблером и произнес:

– Ко мне – никого!

Н-ну?! Поговорим? Поспрашиваем-поотвечаем?…

… Замечательно, что Ломакин спрашивал самым мирным голосом, даже совсем как будто другим тоном, совсем незлобным, так что если бы кто-нибудь отворил к ним теперь дверь и с порога взглянул на них, то непременно заключил бы, что они сидят и миролюбиво разговаривают о каком-нибудь обыкновенном, хотя и интересном предмете. Разве что вот чучело большое валяется. Утомилось, устало, спит. Спи спокойно, чучело.

А предмет оказался действительно интересным. Настолько интересным, настолько…

Ломакин, готовясь к встрече с господином Солоненко, помнится, загадывал: я убью его, может быть, в этот раз.

Э-э, нет. Не в этот. В другой.

Единственный козырь Ломакина – это был Гурген. Покойный Гурген. Убитый Гурген. Чисто эмоциональный козырь, сколь не изгоняй из себя эмоции, повторяя слово до обессмысливания. За друга – да. Не за деньги, не за блеф, превративший Ломакина в «мешок». Не за женщину. За друга. Да. Вот тот случай, когда убиваешь, презрев раскольниковские рефлексии.

Мать. Отец. Дети. Жена. Друг.

Мать с отцом упокоились на Волчьих Воротах. Детей нет. Жены… нет. Друг – Гурген. И Газанфар. Газик, хвала Аллаху, жив. А за Гургена он, друг Гургена, возьмет жизнь убийцы. Мусульманский Аллах лишь благословит – святое дело. А христианский Бог, даром что всевидящий, не заметит, проморгается (сам же трендел: «Не мир я принес, но меч!»), сделает вид, что проглядел.

Так что за друга – да. Но…

Жалкий ты какой-то, Слой, ущербный, никакой…

Под стволом – не врут…

Ломакин, надо признать, с ба-альшим трудом держал лицо. Он не верил. А когда поверил, все равно держал лицо – не верю. Он ведь всерьез полагал: ну, все! конец! А то лишь начало… Начало чего?…

Короче!

Гавриша били юдофобы. Гавриша подлавливали русопятые придурки-исполнители по заявкам. Заявки нынче – хоть у забора плача на Невском, хоть у бывшего музея бывшего доброго-умного-простого в Москве. Но почему бы не присобачить…

Кудимова-младшенького укололи шилом. Из ревности. Да, может быть, и скорее всего Ряба… или Колобок… или Репка… или Теремок… Геи чувственны и жестоки, и аффектированны, и нахватаны «культуры». Ах! Ступай, отравленная сталь, по назначению!… Но почему бы не присобачить…

Костанду стопанули в Пыталово, потому как вожжа под хвост попала кому-либо из радетелей Отечества. Раньше, например, вдруг объявляли месячники безаварийного движения, а тут объявили с перепою суточник бесконтрабандного пересечения… Но почему бы не присобачить…

Блеф – он и есть блеф. Да кто поверит?!

Кто?! А ты, Ломакин, поверил, что аж цельный взрыв в бакинском метро закатили, только бы тебя, любезного, грохнуть?! Ведь пове-е-ерил. Слишком высокого мнения о собственной персоне, Ломакин!… Но… почему бы не присобачить…

Эдак кто-нибудь из новоявленных-могучих хмыкнет ненароком: «Не нра-а-авятся что-то мне эти мексиканцы, ну не нравятся!». Хмыкнул и хмыкнул. А там, глядишь, через год землетрясение сотрет с лица Земли половину Мехико. Почему бы не присобачить?… И новоявленный-могучий год спустя многозначительно хмыкает: говорил же, помните, не нра-а-авятся! Хочешь, бери на веру. Хочешь, не бери. А новоявленный-могучий при чем? Что он такого сказал?