Томас Гиффорд - Ассасины

Пол в моем номере был паркетный, из твердых пород дерева, он тускло поблескивал, точно его без конца натирали мастикой с воском. Мебель старинная, слегка обшарпанная, что придавало ей вполне аристократический вид. Широкий балкон с видом на часть площади и гавань. Имелся телефон, но я еще не был готов звонить. Был телевизор, но я не испытывал ни малейшего желания смотреть какой-нибудь старый вестерн на арабском. И, наконец, в номере имелся холодильник с большими запасами льда. Я заказал бутылку джина, несколько бутылочек тоника с лимоном. Достал из портфеля прописанный мне тайленол в каплях и пачку кодеина. Обезболивающими и аспирином я запасся с лихвой. Врач из Принстона предупредил, что надежд отыскать в Египте аспирин мало.

Я пошел в ванную и не без труда стащил прилипшую к телу рубашку. Осторожно ощупал повязку на ране. Ничего не оставалось, как крепко стиснуть зубы, отодрать ее и приспособить свежую. Черт, ужасно больно и неудобно. Я даже боялся смотреть на рану. Тот же врач сказал, что форма ее напоминает надрез, который делают хирурги при удалении почки. Наконец с помощью двух слоев пластыря повязку приладить удалось. Врач говорил, что я сошел с ума, что напрашиваюсь на нешуточные неприятности, отправляясь в столь дальнее путешествие с незажившей раной. Возможно, он был прав. К тому же никак не удавалось избавиться от крайне неприятного ощущения, что я теряю литры крови, что струйки ее стекают по спине нескончаемым липким потоком. Нет, конечно, то была иллюзия, чисто нервное, но от осознания этого мне легче не становилось.

Я смешал джин с тоником в неравной пропорции: много джина и несколько капель тоника. Затем осторожно прилег на кровать, опустил голову на две огромные и пышные подушки. Отсюда было видно море, бледно-голубая полоса убегала к молочно-белому горизонту, сливалась с ним. Она, эта полоса, почему-то казалась страшно хрупкой, стоит бросить камень с балкона — и разобьется. Я почувствовал, что страшно, просто смертельно устал. И только сейчас до меня дошло, что нахожусь я очень далеко от дома.

Лежал я, прижавшись лицом ко льду, наверное, поэтому тогда не вырубился.

Санданато не знал, что делать. Сперва даже не понял, что со мной произошло, лишь потом увидел, что кровь льет ручьем. Я почти не слышал, что он там причитает. Но потом все же понял, он решает вслух, что делать: или бежать в дом и позвать на помощь, или же не оставлять меня и поднять крик, чтоб полицейский, оставленный Сэмом Тернером, услышал эти призывы. Тогда я, должно быть, что-то сказал. Санданато опустился на колени. Я ухватился за него и начал подтягиваться, пытаясь подняться на ноги. Мне было не слишком больно, но я терял много крови. Я изо всех сил цеплялся за ускользающее сознание, уж как-то очень не хотелось вырубиться здесь, на холоде и льду.

И вот наконец, перекинув мою руку через плечо, Санданато поднял меня, и мы медленно побрели к дому. До него было всего ярдов сто, но показалось, что путь этот занял несколько часов. Человек Тернера помог мне снять коньки, он же позвонил в больницу. Я лежал на диване, а рядом, прямо на полу, сидел Санданато и все о чем-то болтал, болтал, и это было последнее, что я помнил. Я потерял сознание и пришел в себя только назавтра днем.

Следующие несколько дней прошли, точно в тумане. Было больно, кругом мелькали и мельтешились какие-то люди, их лица тоже были в тумане, и все они дружно убеждали меня в том, чтоб я выбросил эту идею с поездкой в Египет из головы. И мне казалось странным, что они совсем меня не понимают.

Седовласый священник, убивавший людей, убивший моюсестру, когда она молилась, явился ниоткуда, из тьмы и холода, и пытался убить меня. Он вонзил в меня нож, и, не промахнись на какой-то дюйм или два, все было бы кончено. Врачи не уставали твердить, какой я счастливчик. Счастье, я полагаю, понятие весьма относительное.

Персик навешал меня каждый день. И всегда одно и то же выражение лица, радостно-удивленное, точно он избежал сокрушительного несчастья. Его вера подверглась испытанию. Нападение на меня убедило, что оба мы находимся в некой сумеречной зоне, блуждаем по ней без карты, и надеяться можно только на Бога. Когда я поднялся с постели и сделал первые шаги, он смотрел с таким видом, точно я вот-вот рассыплюсь на куски. Он сказал, что старается не остаться без дела, все время находит себе какое-то новое занятие, чтоб хоть как-то отвлечься от того, что случилось со мной и Вэл. Он хотел, чтобы я, когда выйду из больницы, пожил хотя бы немного у него. Сказал, что впервые после переезда в Пруденс стал разбирать чердак и кладовки в доме пастора, где много чего накопилось лет за пятьдесят-шестьдесят. Сказал, что я должен просмотреть с ним кое-какие найденные там вещи и вообще вдвоем нам будет веселей. Я сказал, что не смогу.