Лев Пучков - Дикая степь

— Думал — будет так: прикатят толстые дядьки, начнут лебезить, намекать на родство с ханом, высокий протекторат и так далее, — объяснил Валера Эрдниевич. — Я возьму их координаты, быстро пробью на статус и, если все в норме, сдамся…

Сдаться подполковник собирался следующим образом: задержанные униженно попросят прощения, автоматы оказываются игрушечными, гранаты — учебными, а у Валеры Эрдниевича неожиданно появляется кирпичный гараж с цельнометаллическими дверями. И не пустой, разумеется, — пусть там ни с того ни с сего заведется от сырости новенькая “десятка” с хорошими номерами. Но! Все это — при условии, что просители обязуются вопрос насчет “сахарной пудры” решить лично с министром. Уж больно много этой “пудры” в пакете — это вам не двести грамм, которые могут пропасть просто так, по чьей-то недотепистости.

Пас министру Валера Эрдниевич собирался сделать вовсе не из-за любви к старшему начальнику, а просто ввиду необходимости: много народу присутствовало при задержании. Начнешь самостоятельно грести под себя, вломят — пукнуть не успеешь…

Итак, Валера Эрдниевич, увидев посетителей, так удивился, что на некоторое время утратил контроль над лицевыми мышцами. Пасть разинул, другими словами.

И знаете — было от чего. Посетителями оказались лично министр и… хан!

— Я понимаю, что звучит неправдоподобно, — поспешил с комментариями Валера Эрдниевич, заметив, что мыс Бо многозначительно переглянулись. — Но клянусь вам — это правда. И у меня есть доказательства…

Майор-предатель, проводив посетителей до дежурки, предусмотрительно испарился. Министр по-хозяйски прикрыл дверь, почтительно указал хану на стул, а сам остался стоять у окна — как будто опасался какого-то подвоха с улицы. Был министр угрюм, выглядел помято и затрапезно, как и подобает немолодому человеку, среди ночи поднятому с постели неприятным известием, и, судя по всему, пребывал в растерянности, местами переходящей в полное смятение.

— Ну — молодец! Аи какой молодец! — Хан в отличие от министра смотрелся свежо и щедро дарил подполковнику свою знаменитую обворожительную улыбку — словно был несказанно рад, что его разбудили пообщаться сумным человеком. Смятения в его глазах не наблюдалось, в интонации чувствовалась хваткая деловитость. — Поймал, поймал… поймал вредителей… И на кого же мы работаем?

— То есть как… Не понял? — с дрожью в голосе переспросил подполковник, машинально застегивая пуговицы и ненароком приводя одежду в порядок. — Что вы имеете ввиду?

— Кто тебя внедрил? — уточнил хан. — Юстиция? ФСБ? Кремль?

— Да с чего вы взяли?! — удивился подполковник, с благоговением взирая на вершителя судеб. Дрожь и благоговение в данном случае — явление нормальное. Нужно некоторое время пообщаться со степным народом, чтобы понять: как бы плохо ни говорили о хане за глаза, как бы ни поносили, но подавляющее большинство калмыков относятся к своему Главному как к светлому божеству, волею Провидения вознесенному над бренным миром. Такой феномен русским понять трудно, это — чуть ли не на генетическом уровне… — При чем здесь… Просто так вышло — задержал… Все по закону… С соблюдением всех формальностей…

— Не торопись, земляк. Послушай меня… — Хан жестом остановил подполковника и выдал короткую, но емкую по содержанию и идеологической насыщенности речь.

Молодец подполковник — внедрился классно. Сработал тоже великолепно — мои аплодисменты. Теперь осталось только своей центральной “крыше” доложить, и можно пожинать лавры…

Только вот вопрос: а что же дальше? Что ты будешь иметь, подполковник, заложив своего брата степняка Москве? Очередную звезду досрочно? Перевод в Москву на вышестоящую должность? А как насчет общности душ и интересов в национальном аспекте? Или ты не сын репрессированного народа?

— Да я… да вы… — совсем потерялся подполковник, сообразив, что с ним не шутят, а всерьез принимают его за квалифицированно пристроенного “засланного казачка”. — Да откуда вы…

— Короче, земляк, — давай договариваться, — упростил постановку вопроса хан. — Москва уже знает?

— Да никто не знает! — истово вскричал подполковник, тая под наступательным блеском ханской улыбки и ощущая себя уже не чиновным начальником, а распоследним ублюдком, вознамерившимся продать родного брата злокозненным клевретам оккупационного режима. — Я и в книгу не писал — вот, листок меж страниц вложил. За кого вы меня принимаете?!