Юлиан Семенов - Противостояние

Ванюша рассмеялся:

– Уголья останутся...

– А вы когда обратно, на фронт? – спросил Кротов разом отца и сына.

– Меня демобилизовали, – ответил Горчаков. – Три раны, да чахотка еще открылась... Ванюшка через неделю возвращается. А ты?

Кротов понял, что план его не удался, останется свидетель, трех сразу не кончишь! Старуху-то придушить можно было, по-тихому, а потом печь разжечь и заслонку закрыть – угорела, мол, и весь разговор...

– Я завтра, Андрей Иванович, – ответил он.

Он достал из вещмешка две банки тушенки и пачку с яичным порошком:

– Мамаша, это Гриня велел передать.

Женщина снова заплакала, дорогие подарки унесла за печку, постелила кровать:

– Тут ты, Гришенька, с Андрей Иванычем отдохнешь, а Ванюшке я на полу перинку брошу, у печки, тепло будет...

Перед сном поговорили о соседях – у кого какие заботы; Горчаков вспомнил лесника, того на фронт не взяли, хромой, надо б у него леса попросить – строиться, может, уважит.

– Батя, – откликнулся Ванюшка, стягивая гимнастерку, – чего ж на мамашином пепелище строиться? Вечно в сердце боль будет. Лучше на озеро, мамаша оттуда была родом, а так будто на могиле будешь жить.

– Это как понять «будешь»? – спросил Горчаков. – А ты не будешь, что ль?

– Я не буду, батя, я в институт пойду, на инженера учиться, сейчас кто технику знает – берут с руками.

Горчаков начал ругаться с сыном: «Нельзя землю кидать, грех это». Кротов отнес посуду за занавеску, к печке, рассчитав, что старуха пойдет следом; она и пошла: «Да что ты, сынок, я помою сама!» Он присел на табуретку, заговорил о своей родне – сочинял слезливо, – потом перевел разговор на родню старухи.

...Когда все уснули и женщина на печке начала жалостливо, тихонько похрапывать, Кротов поднялся с кровати; Горчаков что-то пробормотал, повернулся на правый бок, потянул на себя одеяло, зачмокал... Кротов подошел к рамочке, висевшей на стене, – там были фотографии, много маленьких фотографий; он эту рамочку сразу приметил. Гриня Милинко был в морской форме, фото маленькое, тусклое, второе фото – получше, снят в группе, третье – ребенок еще. Военные фотографии он вынул из рамки, долго их рассматривал – кто знает, может, Ванятка этот самый по нужде захотел, или старуха голову подымет, нет, посапывает, спит. А может – притворяется? Ты что, сказал себе Кротов, ты куста не шарахайся, старуха твою школу не кончала. А червь? Они это не забыли. Или забыли? Я ж слезу про батю подпустил; ничего, батя простит, главное – мне выцарапаться. Ну спросят, зачем фото взял, коли заметили, тогда что? А ничего. Скажу, аппарат у меня трофейный, переснять хотел, большие напечатаю, а то чего ж огрызки висят...

Кротов положил фотографии в орденскую книжку Милинко, держал ее не в гимнастерке, а в карманчике на нижней рубахе, потом передумал, сунул между документами, лег рядом с Горчаковым, уснуть не мог, ждал рассвета.

Поднялся сразу, как только услыхал, что женщина проснулась.

– Мамаша, – прошептал он, – дай солдатикам поспать, а я пойду.

– Да что ты, сынок, – откликнулась она, – как же так?! Я чайку нагрею, так нельзя идти, дорога-то долгая...

– Свою мамашу тороплюсь повидать, к вам-то первым пришел...

– Ну так хоть холодного чайку выпей да хлебушка съешь...

– Я хлебушка на дорогу возьму, мамаш, а водички выпью с ручья, тут у вас ручьи чистые.

Женщина проводила его на крыльцо, перекрестила, утерла глаза; уже возле леса Кротов оглянулся – она по-прежнему стояла на пороге, помахала ему рукой, снова вроде бы заплакала...

«Кто технику знает – с руками рвут, – повторил про себя Кротов слова Ванюшки. – А меня так научили машину водить и мотор чувствовать – как здесь хрен научат. Теперь схорониться надо, уходить в глубинку, войне – конец, неделя, две и – точка, профукал Адольф свою страну, и меня профукал с моими мечтами, чтоб ему ни дна ни покрышки, психу усатому, и нашему очкарику, Власову-освободителю – туда же!»

Авессалом Евдокимович Нарциссов, дядя Николая Кротова по материнской линии, войну провел на передовой, в стрелковой роте; трижды был ранен, в партию вступил осенью сорок первого. Ночью, во время тяжких боев, когда немец жал под Ельней и в бой вступали полки московского ополчения, Нарциссов видел, как по разбитой бомбами дороге, на двух «эмках», подъехали к высоте военные; один небольшого роста, широкоплечий с генеральскими звездами в петлицах гимнастерки; он долго смотрел в бинокль на пожарище, потом закрыл глаза, прислушался к перестрелке, смахнул слезы, устало опустился на землю, сказал, словно себе самому: