Юлиан Семенов - Противостояние

– Поймаете.

...Минут через десять после взлета Кротов поднялся со своего места первый раз. Бортпроводница вскинулась с кресла в хвосте самолета:

– Гражданин, просили ж со своих мест не подниматься!

– Девочке дует, – сказал Кротов просяще, – ребенку холодно.

– Местами поменяйтесь, дуть не будет.

– Я легочник, – ответил Кротов, – но не во мне дело, дайте дочке в окно смотреть, а то плакать начнет, пассажиров нервировать...

Бортпроводница покачала головой, но все-таки открыла занавеску. Кротов вошел в багажное отделение, чувствуя на себе взгляд девушки; открыл чемодан женщины так, чтобы из-за спины было видно его содержимое («ну, кулемы бабы, ничего и сложить не могут толком»), достал теплую кофточку, обернулся.

– Спасибо вам, – сказал он и вернулся на свое место.

Укрыв девочку, спросил:

– Ну теперь тепло?

– А мне не-е было хо-олодно, – протянула девочка, – мне хорошо было.

– А вот смотри, какая гора, – сказал Кротов. – Видишь, какая высокая?

– А кто на ней живет?

– Бараны пасутся.

– Там волшебник живет, – сказала девочка. – На высоких горах живут волшебники.

– А чего им там делать? – спросил Кротов, не спуская девочку с рук. – Волшебники на море живут, там, где пальмы растут.

– И на горах тоже, оттуда видней.

– Ты давай спи, волшебница, – сказал Кротов.

– Ой, она такая беспокойная, – сказала мать. – Не могу ее приучить днем спать, а в консультации была, врачи упреждали, что детям надо днем спать, не то нервы расшатаются.

– Спи не спи, все одно расшатаются, – усмехнулся Кротов.

Самолет вошел в облака, начало болтать, и Кротов подумал, что это тоже в его пользу. Пусть бы девка начала блевать, хоть тут зеленые пакеты воткнуты, все равно хороший будет повод встать, одежонку, мол, надо поменять, а то мучается доченька – сердце-то у вас есть?

Он глянул на часы, спросил соседку:

– Горшок везете?

– Так здесь же туалет.

– В туалете дребезжит все, испугается дочка...

– В сумке банка есть...

– Я принесу...

Женщина улыбнулась:

– Да как же в банку-то? Неудобно, люди кругом...

«Я уж ей не человек, – отметил Кротов. – Со мной уж как со своим. Ишь, кошки, все одним миром мазаны. Представляю, как орать обе будут, когда я н а ч н у. Это, между прочим, хорошо. Когда истерика и вопль – это делу помогает, это только слабонервных пугает, мне, наоборот, сил придает, спокойствия. Не зря батя учил: „Когда кругом шум, ты в себе спокойствие ищи. Особенно если бабы голосят. Ты тогда и начинай то, что задумал, мне их крик силы придает, я ж – ледокол, мне ли на вопли да сопли внимание обращать, мне идти вперед, по своему курсу. И тебе – тоже“. Интересно, отчего ж я детей не люблю? Не злодей же я, нормальный человек, значит, о потомстве должен думать, чтоб помирать было не страшно... Это, наверно, мне в голову засело, когда батя велел матери в больницу идти. А мне потом сказал: „Пеленки воняют, корыто на кухне, бока все набьешь... Писку сколько? А толк? Вон и ты: подрастешь, станешь своею жизнью жить; не зря говорят – „отрезанный ломоть“; человек – животное, а каждое животное рождено для того, чтобы свою судьбу прожить. И глаза-то не отводи: сейчас ты для матери пуп земли, а родился б еще кто – по боку, нет тебя, все младенцу, так что обиду не строй, тебе ж самому свободней жить, а то ухаживай, слушай, как орет, не велика радость. Свободу цени, Николай: как ветер должен жить; захотел – снялся, чего себя привязывать? Один раз в мир пустили, так и пожить надо всласть“. – „А ты, – спросил он тогда отца. – Ты-то привязанный, и я у тебя сын“. – „А ты думаешь, я тебя хотел? Не сопи, не сопи носом, я правду говорю, сам знаешь, как отношусь к тебе; бабы для меня нет, прими-подай-пшла вон, потому что отца твоего предала и прощения ей моего никогда не будет. А ты решай – с нею ты или со мной. Решай, я не люблю, когда нашим и вашим... Утрись! Как с мужиком говорю! Цени! Говоришь – „привязанный“ я... Были б деньги... Тебя будут учить: „мол, труд, порыв“ – это ты слушай и с силою не спорь, не перешибешь, но себе на ус намотай: сила – это все, а сила – золото, любое другое тленно“.

Кротов глянул на часы.

«Нет, еще надо подождать, – размышлял он. – А может, нет? Может, пора? Сейчас мой чемодан лежит сверху, открыть его – секунда, – не должна теперь эта сука у меня за спиною стоять, я ж ее успокоил, она все высмотрела. Пора».

Он поднялся, и бортпроводница не закричала, чтоб он сел на место.

Проходя мимо девушки, Кротов заставил себя улыбнуться, хотя знал, что улыбается он плохо, перед зеркалом не один час просидел, изучая лицо; каждый мускул свой знал; сострадание умел играть, внимание получалось отменно, грусть, радостное ожидание; никто, как он, не умел реагировать на анекдоты, это очень располагает людей, а расположенного к тебе можно мять, как пластилин, только без нажима, контролируя мышцы лица, чтобы ненароком не о т п у с т и т ь себя, не выдать постоянную напряженность; людям, которые напряжены, не очень-то верят, их побаиваются, хороши к тем, от кого не надо ждать неожиданностей, а все это сокрыто в лице, изучи его – и ты победитель; в школе абвера сколько раз отца вспоминал, тот постоянно м а с к у держал – полуулыбка, полувнимание; и за ртом особенно следи, Кротов, у тебя губы плохие, поджатые, прямые, пересохшие, и брови почаще поднимай, словно удивляешься чему-то, вот так, верно держишь себя, молодец, Кротик, молодец...