Джим Томпсон - Сейчас и на земле. Преступление. Побег

– А я писал в кабинках для мальчиков, подносящих клюшки для гольфа, в раздевалках отеля и на нефтепроводе; я писал между заказами на яичницу-болтунью и сандвичами с горячим бифштексом; я писал в гардеробе дансинга; я писал в машине, преследуя загнанных лошадей и всякую живность; я писал замешивая тесто в пекарне. Я работал на пяти работах и еще ходил в школу и писал. Я писал по рассказу в день в течение тридцати дней. Я писал...

– Думаю, всем пора спать, – говорит Роберта. – Пошли, ми...

– Я не пойду спать!

– Я никого не хотела обидеть, – говорит мама. – Я просто хотела сказать...

– Ты плохо читала своего Джека Лондона. Он начал выбиваться в люди, когда ему было тридцать лет. А мне тридцать пять. Тридцать пять, можешь ты это понять? И я написал в три раза больше Лондона. Я...

– Давай забудем все это, – говорит Фрэнки.

– Вот и забудь! Забудь пятнадцать миллионов слов для Писательского проекта. Забудем полмиллиона для писательского фонда. Забудем старые номера пяти журнальных издательств. Забудем сорок, пятьдесят, нет, семьдесят пять тысяч слов в неделю, неделю за неделей, для отраслевых журналов. Забудем тридцать шесть часов радиосериалов. Ты можешь себе представить, что это такое – тридцать шесть часов? Ты когда-нибудь пробовала написать тридцать шесть часов разговора? Такого разговора, чтоб с огоньком, чтобы люди хохотали до упаду или заливались слезами; чтоб им не пришло в голову переключить программу. Пробовала? А?

– Ради Бога, Джимми...

– Конечно не пробовала. Тебе-то зачем? Что бы это тебе дало? Что это дало мне? Хочешь, скажу? Ну так слушай. Хрена собачьего, вот что это мне давало. Просиженную задницу и боли три раза в неделю. Стрижку в парикмахерских колледжах. Груды грязного белья, которые ни одна прачечная не отстирает. Больные легкие, но не настолько, чтобы свести меня в могилу. Сорок восемь часов каторги в неделю и дурдом по воскресеньям. Виски, да, и сигареты, и женщину в постели, да. И двадцать пять тысяч напоминаний десять миллионов раз на день, что все, что бы я ни сделал, не имеет никакого смысла. Да это дало мне такую сверхценную и столь же бесценную информацию, что я не... – Я открыл глаза и произнес: – Джек Лондон.

Я сидел на диване. Роберта обняла меня рукой. Фрэнки держала выпивку.

– Простите, – извиняюсь. – Я, кажется, ударился в излияния чувств.

– Я вовсе не хотела сказать, что ты не работал, – говорит мама. – Кому, как не мне, знать, как много ты работал.

– Шла бы ты лучше спать, мама, – говорит Фрэнки. – Я тоже лягу сразу, как только...

– Да со мной все в порядке, – говорю я. – Итак, похоронив мертвых, займемся живыми. Как ты сама, Фрэнки, думаешь, что нам лучше всего предпринять?

– А как ты думаешь насчет Муна?

– Даже не знаю. Он много тратит. У него может не быть.

– Я тоже так думаю.

– Ты можешь занять, если подопрет? Сотня баксов – неплохой куш для акул.

– Еще бы. Но я могла бы взять только часть. Вернее, часть здесь, часть там.

– Нет, ты этого не будешь делать, – запротестовала мама. – И больше говорить об этом нечего.

В тот момент я не совсем уловил, почему мама так твердо была против. Фрэнки и раньше иногда занимала у ростовщиков. А уж сейчас и сам Бог велел – случай был экстренный.

– Почему нет, мама?

– Потому что есть кому платить – потому что надо заставить Муна раскошелиться.

– Ну а если он откажется?

– Куда ему деться?

– Ну ладно, поживем – увидим. Сегодня нам все равно не решить, – говорю. – Все равно надо сначала выслушать врача.

Мы все отправились по постелям, а Джо приспичило сбегать в туалет, и Роберта молча лежала, напряженно вслушиваясь и нервничая после того, как возбуждение прошло.

– Джимми, – проговорила она через некоторое время.

– Что?

– Ты спишь?

Мне очень хотелось сказать, что, разумеется, сплю, но я знал, что лучше не надо.

– Нет, милая. Еще не сплю.

– Знаешь, Джимми...

– Да?

– Ты правда так обо всем думаешь...

– Нет, милая. Ты знаешь, как это бывает. Попадется под горячую руку – и пошло...

– Но ты наговорил столько ужасного, Джимми.

Я погладил ее по заду. Рубашка у нее задралась, и под ней она была голая. Она повернулась лицом ко мне:

– Ты правда так не думаешь?

– Да нет.

– И ты правда любишь меня?

– Это, пожалуй, единственное, в чем ты можешь быть уверена. Что бы я там ни нес и ни делал, я всегда буду любить тебя.

И я не кривил душой. Так оно и есть. Я весь ушел в эти мысли и не заметил, как она умудрилась подкатиться ко мне вплотную.