Дарья Дезомбре - Призрак Небесного Иерусалима

Мать отмахнулась, отвернулась к окну.

Катя… Катя стояла перед ними как живая: маленькая Катя, с восторгом оглядывающая Машины игрушки и книжки с картинками, Катя-подросток, смущенно пытающаяся влиться в Машину «интеллектуальную» компанию, Катя-студентка, примеряющая Машины туалеты и изображающая на «бис» соседок со своего двора… Наталья Сергеевна беззвучно плакала, смахивая слезы. Маша подошла к ней, села на пол, положила голову ей на колени: вдруг оказалось, что Катя была ее самой древней и самой близкой не подругой даже: родственницей, сестрой. Смешной, недалекой, не начитанной, совсем не похожей на остальных. Но она еще знала папу. Она помнила Машу еще до того, как того убили. Совсем другую Машу, читающую запоем Джейн Эйр под одеялом. Маша с ней смеялась больше, чем с остальными, потому что только с ней и Кентием «отпускала» себя, забывала о вечном гоне за неизвестным, укравшим у нее отца, детство, другую жизнь.

– Похороны в пятницу, – сказала она в материны колени.

– Бедная Рита, – услышала она печальный материн голос, – бедная Рита…

Похороны пришлись на дождливый день. В крематории – Катю решено было подхоронить к деду на Востряковском кладбище – Маша чувствовала странную, пугающую почти легкость во всем теле, но не приятную, как после бокала шампанского, а полуобморочную. Она не рискнула сесть за руль – отчим сам вел машину, и всю дорогу до крематория Маша не проронила ни слова. Она пыталась понять – почему? Почему Катя не справилась с такой легкой в управлении дамской машинкой? А если это самоубийство? Нет, и Маша ожесточенно сама с собой спорила, мотала головой на заднем сиденье, не замечая сострадательного взгляда отчима в зеркало заднего вида. Может быть, Катя была кому-то должна? Или страдала от неразделенной любви? Почему-то Маша была уверена, что Катя не относится, просто по психотипу своему, к тем людям, которые способны добровольно уйти из жизни на чужом «Мерседесе». А если дело в Иннокентии? Вдруг именно в него она была так безумно влюблена? И опять качала головой – да нет, это дело прошлое! Ей вдруг ужасно захотелось увидеть Кентия, поплакать, уткнувшись ему в плечо, и она послала ему краткое СМС: «Умерла Катя. Я еду на похороны. Можно с тобой вечером увидеться?»

Ответ пришел мгновенно: «Конечно. Напиши адрес, я за тобой заеду». В ответ Маша послала адрес, где планировались поминки, – адрес, который Катька называла «моя рабочая окраина» и где Маша ни разу не была. Зачем? Если Катя всегда была рада приехать к ней сама?

В крематории не было ни особенно грустно, ни ужасно. Там все проходило по-деловому, как во Дворце бракосочетания: цветы, толпы родственников – одних сжигали, входили следующие. Поиграл траурный отрывок из Бетховена, пошмыгали носом Катины дворовые приятельницы в коротеньких черных платьицах. Наталья Сергеевна и Маша держались особняком – никого из дальних родственников и друзей они не знали. Маша положила букет ромашек на блестящий от новенького лака закрытый гроб, что-то сказала Рите Викторовне. Но очередь из выражающих сочувствие поджимала сзади, и она вышла из крематория вместе с матерью.

Мать отправилась в клинику, где у нее планировался обычный заполошный день, а Маша взяла такси и поехала к Кате: там готовился поминальный стол и она вызвалась помогать. Маша была несильна в кулинарии, поэтому заказала много чего уже готового в ресторане. Теперь, отперев ключом обитую дерматином скромную дверь, она, поставив тяжелые сумки, обвела взглядом квартиру, даже принюхалась – пахнет ли еще Катей? У нее дома Катин запах смешивался с запахом ее комнаты, ее кухни, она будто бы «мимикрировала» под Машину квартиру. А здесь все было чужое – некрасивое и от бедности, и от отсутствия вкуса, который часто есть следствие отсутствия любви к жизни. Не зная, что поступает так же, как делала Катя у нее дома, Маша тихо обошла все комнаты – будто Катя, как в детстве, играла с ней в прятки: шторы были задернуты, зеркала – занавешены. Маша рассеянно трогала пальцем фотографии с маленькими смеющимися Катей и Машей, иногда попадались знакомые, сделанные еще папой, черно-белые. У нее они лежали – спрятанными – в альбомах, а здесь стояли годами на видных местах. Так она присутствовала в этой квартире, а между тем этот дом казался ей абсолютно чужим. Даже странно было бы, если из-за двери вдруг вышла бы Катя – настолько органичнее она смотрелась у Маши в прихожей.

Маша повязала фартук и решительно принялась за оформление уже накрытого стола: выкладывала салаты, варила по наказу Риты Викторовны яйца, поставила из холодильника на плиту огромную запотевшую кастрюлю бульона – греть. Встала на табуретку, чтобы достать с буфета доходящие в тепле под потолком пирожки, и сунула их в разогретую, как мама ей и объяснила, духовку. Она заметила, что ей стало легче дышать – ушла та тошнотворная невесомость, расслабилось сжатое горло и исчезло щемящее чувство в груди. Только в голове продолжало биться, как жалостливый метроном: Катя, Катя, Катя, ох Катя…